Эдди Рознер: шмаляем джаз, холера ясна! - Дмитрий Георгиевич Драгилев

нами. Я подпрыгнула, ударившись головой о рояль.

«Мама, мама!» – кричала я, в то время как обломки потолка сыпались на нас, а мелкая пыль клубилась в заброшенном ночном клубе, в котором мы нашли укрытие.

«Мама, Мел, вы живы?»

«Всё в порядке, дети, – как всегда спокойно сказала мама из-за большого барабана, находившегося на другом конце комнаты. – Спите».

Мамой моей была Ида Каминская, прекрасная в свои тридцать восемь лет женщина, всемирно известная актриса и режиссер Еврейского художественного театра в Варшаве. Мел – Мейер Мельман, ведущий актер маминого театра и ее муж, Эдди – человек, которого я любила. А я была актрисой маминой труппы с левацкими политическими взглядами, столь присущими девятнадцатилетней идеалистке.

«Дети», – обратилась к нам мама. (Теперь уже никто не возражал против моих взаимоотношений с Эдди.)

Я улыбнулась при мысли о том, что кто-то будет сейчас возражать против хоть чего-либо. В этот момент самое главное было остаться в живых. Несколько недель назад важным казалось совсем иное… Все его достоинства не производили никакого впечатления на маму. Я была единственным ребенком и, следовательно, центром ее внимания. Она всегда ждала того, кого сочла бы наиболее достойным меня…

Впервые в жизни я столкнулась с серьезным личным конфликтом. Я слишком любила свою семью, чтобы позволить себе обидеть моих близких, и все же я хотела быть с Эдди, даже если бы настал конец света. И вот теперь я оказалась в объятьях Эдди и конец света наступал…

День за днем Варшава подвергалась обстрелу. Ночные воздушные бомбардировки начинались с зажигательных бомб, которые вызывали пожары во всем городе. Все, что могло сгореть, сгорело. Острая пелена дыма висела в воздухе. Наша квартира на шестом этаже была разрушена в первые же дни, и мы кочевали от одних друзей к другим в поисках компании и жилья…

…В тот вечер Эдди провел нас по горящим улицам к ночному клубу «Эспланада», где раньше иногда играл его оркестр. Клуб располагался в подвале пока еще уцелевшего здания.

Вот так Эдди и я оказались под роялем, а мама и Мел – за большой ударной установкой… Через несколько часов многие присоединились к нам, располагаясь за баром и в кулисах сцены.

По мере того как другие здания разрушались или сгорали, друзья и актеры маминого театра, а также музыканты Эдди перебирались сюда. Даже мой отец, Зигмунд Турков, знаменитый актер, который остался в дружеских отношениях с мамой и Мелом, присоединился к нам со своей новой женой. Вскоре люди начали устраиваться там, где можно было лечь на пол.

Через несколько дней мы уже чувствовали себя так, словно всю жизнь обитали таким образом… 28 сентября Варшава пала. Бомбежки прекратились. Мы покинули свое укрытие, надеясь найти жилье в уцелевших зданиях…

…Эдди был не из тех, кто собирался ждать. Вскоре после того, как немцы вошли в город, он отправился в комендатуру гестапо, представился немцем, у которого мать якобы была итальянкой, чтобы объяснить свой смуглый цвет лица, и потребовал на безупречном немецком языке, чтобы немцы снабдили его продуктами. Он заявил, что из-за их бомбежки он застрял в этом ужасном городе. Они послали с ним солдата на мотоцикле, груженном продуктами. Эдди дал другой адрес недалеко от того дома, где мы жили, а когда солдат удалился, он с горящими глазами перетащил добычу домой. Мне он не сказал ни слова заранее, зная, что я постаралась бы отговорить его от такой затеи…

…В группу, устремившуюся на восток, входили Эдди и я, мама и Мел, мой дядя и его жена, двоюродный брат Эдди, который пел в джазе, и еще один джазист. Некоторые женщины надели на себя по несколько слоев одежды, чтобы сохранить все, что у них было. Мама и я предпочитали свободу движений и только накинули плащи поверх меховых шуб, чтобы они не очень привлекали внимание. Остальное, что могли, мы несли в руках, У Эдди был рюкзак, в котором помимо денег, документов и элегантных костюмов находились его самые дорогие реликвии, и среди них – золотая труба…

Эрика Рознер-Ковалик, дочь Рознера и Рут Каминской, дополняет рассказ матери:

«У них были адреса знакомых “на кресах”, которые обещали приютить и, если потребуется, спрятать, разумеется, за деньги.

«Кресами» в Польше называли области Западной Украины и Западной Белоруссии, отошедшие к СССР по советско-германскому договору.

«До Малкинии, наверное, добирались на автомобиле. Потом на поезде до Белостока с другими беженцами», – поясняет Дариуш Михальский[16].

Сам Рознер вспоминал, что пересек границу «в районе местечка Зарембо-Кошельни. Советские пограничные власти нас приняли охотно и, узнав, что мы артисты, отправили в Белосток».

Рут Каминска:

Пограничник оказался молодым крестьянином, совсем мальчиком. Для нас он символизировал не только безопасность, но и свободу. Мы обнимали его, хлопали по плечу, пожимали руку.

– Вы в свободной стране, – сказал он по-русски, а мама перевела. И добавил: – Ничего здесь с вами не случится.

Мы снова прикасались к нему, хлопали по плечу, чтобы убедиться, что он был живой и настоящий. Он показал нам, как пройти к поезду… Давно мы не чувствовали себя так хорошо. Усталость сменилась эйфорией, и мы шли по дороге смеясь и напевая.

Наконец, на железнодорожной станции мы увидели толпу людей – таких же беженцев. Когда подошел поезд, он оказался так переполнен, что нам пришлось забираться в него через окна. И даже там, набитые в вагоны, как сельди в бочке, мы оставались в состоянии эйфории. Всё нам казалось смешным – даже мужчины, которые справляли малую нужду прямо из окон вагонов и шутили над женщинами, которые, естественно, не могли сделать то же самое. Мы не имели представления, куда мы едем и что нас ждет впереди. Мы знали только, что оставили немцев и войну позади… Поезд доставил нас в Белосток, который был польским городом в те недавние времена, когда я приезжала туда много раз с маминым театром. Я с любовью вспоминала об этом…

Появившись 14 октября в Белостоке, Эди застал там многих знакомых. Белосток – заштатный город, но в эти дни в нем очутились десятки музыкантов. Выбирай – не хочу. Начиналось создание новых коллективов, причем все они претендовали на статус государственных и республиканских. Первыми «в очереди» стояли оркестры Израиля Шаевича и Зигмунта Карасинского, за ними поспешал Ежи Петерсбурский, как всегда объединивший свои усилия с Генриком Гольдом. Новый оркестр собирал и бывший