Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

на людях крикливо бранивший Россию где только мог.

«Народ здесь хорош и к России сердечен, — докладывал Кояндер в августе, — и государя отцом считает, однако же что народ? Правители исповедуют одну лишь практику: "Выгодно — русофильствуй! Нет — кляни и ругай Россию на чем свет стоит!" И ни на одного болгарина, кроме разве лишь владыки Климента, да г-на Цанкова в некой мере, да офицеров, полагаться невозможно, и кроме обмана и лжи от них ожидать ничего нельзя». Далее он подчеркивал: «Дело взаимной вражды тут до того окрепло, что, пожалуй, и до крови недалеко; наилучшим исходом стало бы занятие княжества как протектората и введение здесь русских законов».

В Гатчине доклад прочли, но никаких инструкций не дали: на границе с Афганистаном разгорался тяжелый Пендинский конфликт, вероятность войны с крайне встревоженной кушкинским поражением Англией рассматривалась как весьма высокая, и государю, работавшему в эти дни по 20 часов в сутки, было совершенно не до отдаленной балканской глубинки. А между тем в этой глубинке назревали события ничуть не меньшей важности.

НАВЕКИ ВМЕСТЕ!

При всех разногласиях все фракции Великого Народного собрания и все слои общества объединяла «всенародная беда» — разделение Болгарии на три «огрызка», устроенное «европейским концертом». Настроения эти были едины и в княжестве, и в Восточной Румелии, и в Македонии, — но если в Македонии, еще не пришедшей в себя, никаких предпосылок к решению вопроса не было, то на Пловдивщине, наоборот, условия складывались. С одной стороны, права ее автономии, в нарушение статей Берлинского трактата, Стамбулом постоянно урезались: на все просьбы генерал-губернатора Алеко Богориди не делать этого Порта (поддерживаемая Лондоном и Веной) отвечала в том духе, что центру виднее. А с другой стороны, в самой автономии назревало ирредентистское[10] восстание, и сил для этого имелось в достатке.

По всей Пловдивщине вполне открыто действовали ячейки комитета «Единство», глава которого, Захарий Стоянов — один из «апостолов» Апреля — был на прямой связи с Софией, сразу после прихода к власти Каравелова заговорившей о том, что воссоединение необходимо и неизбежно. Газету «Соединение» читали вслух во всех школах и церквях. Силовые структуры — милиция и жандармерия, руководимые, согласно Берлинскому трактату, русскими офицерами, были насквозь пропитаны идеей «единство или смерть», русскими же (естественно, болгарского происхождения) офицерами были созданы «гимнастические общества», где любой желающий болгарин мог обучаться владению оружием и совместным действиям в составе роты, батальона, полка.

В целом это была очень реальная — более сорока тысяч обученных бойцов — сила, абсолютно ориентированная на «майку Русию», помимо всего прочего еще и потому, что курировало ее русское консульство. Так что, в принципе, восстать автономия готова была в любой момент, но то же русское консульство против этого решительно возражало.

Позиция Петербурга в «румелийском вопросе» была совершенно однозначна: сделать всё, чтобы султан не смог лишить Пловдивщину ее прав, но действовать строго в рамках Берлинского трактата, поддерживая курс генерал-губернатора Гавриила Крестовича, вполне себе патриота Болгарии, на расширение полномочий автономии законным путем, вплоть до плебисцита о выходе из-под власти Порты в качестве финала.

В общем, разумно. Александр III, будучи в контрах с Лондоном, очень дорожил недавно достигнутым примирением с Берлином и Веной и предпочитал «длинный», но спокойный, по правилам, путь, против которого Вене возразить было нечего. Однако в Софии на всяческие хитрые планы плевать хотели, а консулы Англии и Рейхов эту позицию негласно поддерживали, в привате поясняя, что-де наши монархи всей душой «за», aber[11]... Влияния в Румелии у нас ноль, а Россия, которая там может всё, сами ж видите, «против».

Несложно понять, что Баттенберг в такой ситуации сделался ярым патриотом — как от души (увеличить княжество вдвое, а то и, чем черт не шутит, сбросить формальную зависимость от Порты ему очень хотелось), так и по расчету: под князя, колесившего по стране и яростно, покруче самого Каравелова, агитировавшего массы за воссоединение, либералам копать было как-то не с руки (даже при том, что знать какие угодно подробности о реальном положении дел Александр категорически отказался).

Зато в Петербурге наоборот: поскольку государь изволил пожелать «ничего впредь не слышать об этом мерзавце», а министр иностранных дел Гирс — серая, очень исполнительная мышь — в болгарских делах не разбирался вовсе и полагал их «внимания не достойными», там решили, что движение за воссоединение организовано князем, желающим укрепиться и лечь под Вену, в связи с чем, естественно, велели консулу в Пловдиве всячески этому препятствовать.

Препятствовать, однако, не получилось. 5 сентября (по старому стилю) Центральный революционный совет объявил о начале восстания. Силовики не сопротивлялись — скорее наоборот, генерал-губернатор Крестович сдал власть без сопротивления, для порядку заявив устный протест, и уже на следующий день инсургенты, создав Временное правительство, провозгласили Объединение, вслед за тем призвав добровольцев к оружию.

Народу откликнулось очень много. Турки почти не сопротивлялись. Границу перекрыли, порядок на территории обеспечили. В городах княжества на улицы вышли ликующие толпы, премьер Каравелов, выступая перед ревущей толпой, восторженно кричал: «В этом году — Фракия, в следующем — Македония!». От князя, отдыхавшего в Варне, ждали подтверждения — ждала вся Болгария. Для Баттенберга же, не желавшего что-то знать, переворот оказался таким же нежданчиком, как для прочих. А между тем всего за неделю до того, после трудных переговоров с Гирсом, ему удалось добиться от главы российского МИД согласия помочь помириться с императором. И теперь приходилось срочно решать, ибо в «молнии», присланной Стамболовым, вопрос был поставлен предельно четко: или в Пловдив, или в Дармштадт, откуда приехал.

Размышлял Его Высочество, впрочем, недолго. Получив известия о событиях во время ланча, он, «несколько минут помолчав, выпил бокал шампанского, встал из-за стола и громко сказал: "Едем"», сразу вслед за тем отправив в Пловдив сообщение: «Как болгарин и князь Болгарский, не могу и счел бы позором для себя не принять с радостью освобождение милой Отчизны».

На следующий день монарх, которого все срочно полюбили, объявил всеобщую мобилизацию, еще через два дня Великое Народное собрание утвердило «экстренный бюджет», и уже 9 сентября с триумфом въехавший в Пловдив Александр, князь Обеих Болгарий, гарцуя на вороном коне перед вытянувшимся в струнку строем, заявил: «Храбрые воины! Нет у нас вражды с турками, но если турки посмеют встать на нашем пути, мы станем биться до победы или смерти. Что же до Александра, то знайте: жизнь ему не дорога, было бы живо Отечество. Ищите меня в гуще битвы!».

УНИЖЕННЫЕ И ОСКОРБЛЕННЫЕ