Безымянлаг - Андрей Олех

Не дожидаясь возражений, чекист взял его под руку и повел к машине, подъехавшей к дверям цеха. А если не в столовую, а на допрос? Язык Зимонина онемел от глупой мысли, ноги с трудом поспевали за Степаном Андреевичем.

– Как у вас дела на участке работ? – усаживаясь рядом с инженером на заднем сиденье, спросил политработник.

– Да не то чтобы очень, – пришел в себя Зимонин. – Я вот как раз шел по делу, искал капитана Маркова…

– А что случилось?

– Бригада Берензона на глазах у вохр доски разворовывает, а они стоят по стойке смирно.

– Что вы говорите, что вы говорите? – скорее задумчиво, чем озабоченно повторил Степан Андреевич. – Вы их задержали?

– Что?! Нет, конечно…

– Хоть фамилии узнали?

– Кого, вохров?

– Зачем, зэков.

– Нет, не спросил. Да их все знают. Снегирь и второй… – «С мордой, как у хорька», – хотел сказать Зимонин, но в лице Степана Андреевича тоже было что-то лисье, и он промолчал.

– Плохо, плохо, теперь ничего не докажете. Надо либо на месте с поличным, либо никак. Можете забыть и не связываться.

– Ладно, хоть доски отбил. Зачем им доски-то понадобились…

– Зачем? – переспросил Степан Андреевич, и на миг в его взгляде скользнула то ли жалость, то ли презрение. – Они доски вольнонаемным продают на дрова, из хороших – мебель делают и ее тоже продают.

– А разве вольнонаемных не снабжают?

– Говорят, следователь из Москвы приехал по поводу Опарина и Чащина, – опять перевел тему Степан Андреевич. – Значит, смерть их вызвала какие-то подозрения.

– А у вас не вызвала? – спросил и сам испугался своей смелости Зимонин.

– Это дело оперчекистского отдела – обстоятельства смерти выяснять, – спокойно ответил Степан Андреевич. – Дело нашего отдела – знать, не было ли в их смерти предательского умысла. Был он?

– Не знаю, – ответил Зимонин, удивляясь, как ловко ему вернули вопрос.

– Я вот знаю, что покойный Чащин часто наведывался к Зое Чернецовой и что ее отцу это не нравилось. Но ведь это не контрреволюция, верно?

Сердце Зимонина забилось часто-часто. Он понимал, что чекист намекает на его отношения с дочкой Чернецова, но не знал, зачем он это делает и как отвечать.

Автомобиль остановился у шлагбаума, дежурный охранник подошел к стеклу и отдал честь.

– Разрешите обратиться, товарищ лейтенант, если вы в столовую на обед едете, то она уже закрылась.

– Да что ж такое, даже не поесть с этой работой, – неискренне расстроился Степан Андреевич. – Подбросить вас обратно, товарищ старший инженер?

– Нет, нет. И так спасибо. Все равно в штаб зайти надо после было. И так удобно. Спасибо. Я отсюда пешком дойду, – быстрее, чем ему хотелось, открыв дверь, говорил Зимонин.

– Честно? Не замерзнете?

– Нет, здесь недалеко, спасибо.

– Берегите себя! – уже из отъезжавшей машины с неприятной улыбкой крикнул Степан Андреевич.

Урод рыбоглазый. Запугать решил. Думает, что очень тонко все сделал. Как будто Зимонин не знает, что Серов с самого начала к Зое подкатывал. От ревности и быстрого шага дыхание сбилось. Хотелось вдохнуть поглубже, но мороз не давал. Инженер пошел медленнее, стараясь дышать ровно. Облака исчезали в быстром зимнем вечере. А ведь еще два дня до зимы, вспомнил Зимонин, и не смог представить, как проживет три долгих месяца в холоде и тьме.

Слева от него темнел редкий, местами порубленный лес. Переплетение черных веток на фоне белого снега. Прореженный хаос. И все же деревья лучше бараков. Справа от него – квартал покрытых желтой штукатуркой пятиэтажек. Зачем их здесь построили семь лет назад, посреди ничего в месте без названия. Его родной город тоже родился из ниоткуда, но сколько у него имен, они теснятся, перекрикивают друг друга: Ленинград, Петроград, Санкт-Петербург, Северная Венеция, Северная Пальмира. А что есть у этой ямы? Ничего, даже имени.

Для кого построены эти дома с фальшивыми колоннами, с длинными изгибами балконов? Говорят, Берензон снял здесь себе квартиру. Наверное, врут. В окнах нет света, темные подъезды беззвучны. Запахов жилья не слышно, но вот тропинки в неглубоком снегу кто-то протоптал. Инженер опять попробовал представить, как вокруг вырастут другие кварталы, вспомнил, что здесь на плане проложены трамвайные рельсы. А если Серов не врет? Если Чернецов убрал Чащина из-за Зои? Нет, а Опарина тогда зачем? Они же были в одной машине. Странно, поймал себя на этой мысли Зимонин, он никогда не верил, что они разбились на машине, а когда стало удобно, вдруг начал так думать.

Дорога свернула налево, до штаба – минут десять быстрым шагом. Он придет слишком рано. Может, Чернецова не будет дома, может, удастся увидеть Зою. Тетя Алла его точно накормит, удобно жить с мамой. Серов, гнида, все знает. Как там мать? Выстоит город? Хорошо, что он успел уехать. Или плохо?

Двор пред штабом истоптан и изъезжен, и эта отвратительно сладкая вонь свинарника. Зимонин потянул дверь и очутился в темной прихожей. Надо оттаять, подождать, пока глаза привыкнут.

– Добрый вечер, Вить, – поздоровался Зимонин с запахом махорки в темноте.

Стул скрипнул, раздался короткий тихий кашель, Зимонина узнали, его поприветствовали. Про Витю было известно, что он Чернецову родственник, что привез он его из северных лагерей. На этом факты заканчивались и начинались лагерные легенды. Говорят, у него нет языка. Это неправда. Зимонин слышал, как Витя разговаривал с тетей Аллой, один раз – с водителем Сережей, не больше пары слов, но язык у него есть. Говорят, он никогда не появляется днем. Глупость, конечно. Но вспомнить его днем не у всех получается. Говорят, от него в Безымянлаге пошла мода резать горло опасной бритвой. Это тоже вряд ли. Обычный способ расправы у блатных, распространен и в других местах. Говорят, что каждый труп с разрезанной шеей – это дело Витиных рук. Ни подтвердить, ни опровергнуть это нельзя. Здравый смысл подсказывает, что не каждый.

– Витя, сходи, забей свинку, – высунулась в открытую дверь тетя Алла. – Ой, Сашка, ты чего впотьмах стоишь?

– Вечер добрый, отогреваюсь, теть Алл.

– Снимай тулуп, топай на кухню, голодный поди опять?

– Так точно, теть Алл, не успел на обед, столовая закрылась.

– У вас на службе не растолстеешь. Беги на кухню, я сейчас в зале стол накрою, к тебе приду.

Зимонин повесил тулуп и шапку на крючок, на гвоздь чуть правее от входа и, растирая ладони, пошел на кухню. Сел на табурет спиной к двери и стал смотреть, как ветер раскачивает кусты за окном. На кухню, деловито топая, забежала тетя Алла.

– Есть курица с кашей, разогрею тебе.

– Да не надо.

– Вот еще, холодным, что ли, есть будешь?

– Говорят, к вам опять с проверкой нагрянули?

– Приехал. – Алла приложила пухлый палец к губам и заговорщицким шепотом продолжила: – Там, наверху, сидит. Стро-о-огий. Про Опарина с Чащиным выспрашивал. Берензона позвал, сейчас с документами заперся.

– А Берензон здесь еще?

– Какой там! Сразу ускакал. – Алла поставила на стол фарфоровую тарелку с почти стершейся голубой каймой и засуетилась, доставая приборы. – Кушай на здоровье. Пойду Витю толкну, чтоб свинку забил, его пока не толкнешь, не соберется.

– Спасибо, теть Алл.

Зимонин с аппетитом принялся за еду. Доел и отнес тарелку в мойку. Тепло и сытость разлились по телу. Кусты за окном, покачиваясь, то исчезали, то снова проявлялись в сумерках, напоминая морские водоросли, навевая грезы о подводном царстве. Кто там сидит наверху? Зачем приехал поднимать ил со дна? Сквозь дремоту инженер вспомнил Чащина, как они стояли, скрываясь от холодного октябрьского дождя, под козырьком начальской столовой. Рядом с ними буксовал грузовик, засевший задними колесами в грязи. Зимонину тогда тоже было сыто, и тепло, и спокойно, а Чащин нервничал и курил. О чем он говорил? О том, что в лагере все не так, что воруют все, а отвечать ему. Что Опарин не хочет с кем-то делиться. О том, что надо написать анонимку в Москву раньше, чем их похоронят с разрезанной шеей.

Зимонин очнулся, как от кошмара. О чем он думал два месяца?! Почему не написал в Москву сразу после смерти Опарина и Чащина? Все это время он отгонял эту мысль от себя, потому что страшно было писать. Страшно было оказаться неправым и еще страшнее правым. И он не сделал ничего. И как получилось, что теперь это ничего держит холодное лезвие у его горла? Инженер провел рукой по шее, ладонь вспотела, дыхание стало частым, а сердце забилось быстро и неровно. Никто не станет пускать кровь за доски. За бобину проволоки, вспомнил Зимонин случай на прошлой неделе. За то, что он выступил против бригады Берензона на последнем собрании, за знакомство с Чащиным, за Зою Чернецову. Зою Чернецову.

– Ты что здесь делаешь? – раздался ее голос.

– Зоя, – обернулся Зимонин.

– Что у тебя случилось?

В голосе – ни сочувствия, ни интереса. Она закурила папиросу и стала разглядывать инженера, ожидая ответа.