Волшебная палочка - Владимир Солоухин

Человека, хорошо знающего немецкий язык, я попросил сделать подстрочник. Строго говоря, и Лермонтов и Тютчев, когда собирались переводить, тоже делали подстрочник, но только сами, притом в уме, так сказать синхронно, т. е. одновременно с прочтением и осмыслением стихотворения. Итак, вот подстрочник стихотворения Гейне. Названия в оригинале оно не имеет.

Сосна (он) стоит одинокоНа севере, на голой высоте.Ему дремлется в белом одеянии,Окутанному в лед и снег.

Он мечтает о пальме,Которая далеко в стране восходящего солнцаОдиноко и молчаливо мечтает (о нем)На раскаленной скалистой стене.

Очевидно, задача переводчика состоит в том, чтобы передать смысл, передать настроение, сохранить по возможности строй речи, словарь, интонацию и то неуловимое, что называется поэзией. Но очевидно также, что все это невозможно сохранить в равной степени, чем-то придется жертвовать. Первая трудность, с которой сталкивается здесь переводчик, в том, что сосна по-русски не может быть мужского рода. Сосна у нас она, а не он. Речь же идет о двух грубо говоря, особях разного пола, разлученных и тоскующих друг без друга. Тютчев обходит своему эту трудность, беря вместо сосны кедр. Кроме того, он дает своему стихотворению название «С чужой стороны», в скобках, конечно, — «из Гейне». Итак.

С ЧУЖОЙ СТОРОНЫ

(из Гейне)

На севере мрачном, на дикой скале  Кедр одинокий под снегом белеет,И сладко заснул он в инистой мгле,  И сон его вьюга лелеет.Про юную пальму все снится ему,  Что в дальних пределах востокаПод пламенным небом, на знойном холму  Стоит и цветет одиноко.

Легко сопоставить два этих текста и увидеть, что то, что хотел сказать Гейне на немецком языке, то же самое сказал Тютчев на русском. Но, конечно, полностью текст на текст не накладывается и нелепо требовать, чтобы он накладывался, кедр вместо сосны. Север «мрачный», хотя в оригинале этого нет. Вьюги тоже там нет. Про пальму не сказано, что она юна. У Гейне пальма «молчаливо мечтает», а у Тютчева «стоит цветет одиноко»…

У Лермонтова есть две редакции этого стихотворения. Первая редакция, набросанная наспех, черновая. Но, конечно, если бы он остановился на ней, она издавалась бы теперь в его книгах, и мы относились бы к ней как к единственной лермонтовской редакции. Однако она не удовлетворила поэта, и он, слегка тронув ее резцом гения, создал истинную поэтическую жемчужину. Вот они эти две редакции.

На холодной и голой вершинеСтоит одиноко сосна,И дремлет… Под снегом сыпучимКачаяся дремлет она.

Ей снится прекрасная пальмаВ далекой восточной земле,Растущая тихо и грустноНа жаркой песчаной скале.

«Песчаная скала», форма глагола «качаяся», это многоточие, ненужное повторение слова «дремлет» — все говорит о черновой редакции перевода. И как преобразилось все в окончательном виде!

На севере диком стоит одинокоНа голой вершине сосна,И дремлет качаясь, и снегом сыпучимОдета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,В том крае, где солнца восход,Одна и грустна на утесе горючемПрекрасная пальма растет.

Поэтическая дерзость Лермонтова позволила ему пренебречь тем, что у Гейне «он» и «она». Главное — тема одиночества, разделенности, грусти. Две сестры, две души в конце концов, не все ли равно?

Можно сравнивать переводы Тютчева и Лермонтова с точки зрения словаря, и найти, что на «знойном холму» ничуть не хуже «на утесе горючем», или что «в дальних пределах востока» так же соответствует оригиналу, как и «в том крае, где солнца восход», но никакие анализы не подскажут нам, почему одно стихотворение сделалось жемчужиной нашей лирики, а другое фактически никому не известно. А ведь оба поэта — классики и у Тютчева есть такие поэтические перлы, каких не найдем у Лермонтова. В самом деле, почему строка «На севере диком стоит одиноко», словно звук струны, тотчас пробуждает отзвук в наших душах, а строка «На севере мрачном на дикой скале» — такого отзвука не рождает? Ведь почти все то же самое. Тот же смысл, те же почти слова. Но в этом-то «почти» и содержится тайна поэзии. Скорее всего, это зависит (кроме таланта) от родственности мыслей и чувств, которые находятся в оригинале, с мыслями и чувствами переводящего поэта. То есть, насколько дает возможность оригинал высказать поэту-переводчику свои собственные мысли и чувства.

Теперь нетрудно предположить, что это «почти» («чуть-чуть», как его еще называют) может содержаться в оригинале, но не перейти в перевод. Его может не быть в оригинале, но оно появится в переводе. И что это вопрос даже не мастерства (Тютчев ли не мастер!) и не точности перевода тем более, но вопрос, может быть, скорее удачи.

Проблема вольности и точности перевода всегда занимала и самих переводчиков и литературоведов. Переводы Тхоржевского из Омара Хайяма считаются недопустимо вольными по сравнению с очень, как говорят, точными «академическими» переводами О. Румера, но зато Тхоржевский не только легко читается, но и легко запоминается наизусть. Читая переводы Тхоржевского, получаешь истинное удовольствие от четверостиший Омара Хайяма. По-моему, это стоит сухой и скрупулезной точности[1].

Укладывая строку в строку, часто лишаем получающееся стихотворение того воздуха, той просторности, которые должны быть и в живописной картине, и в музыке, и в стихах равно как и просто в пейзаже, в интерьере, во времена, которые предстоит пережить.

Например, имею ли я право, переводя стихотворение, написать три строфы вместо двух строф, имеющихся в оригинале? Казалось бы не имею. Нельзя же из четверостишия Омара Хайяма сделать восемь строк. Или шесть. Нельзя. Оттого-то и труден для перевода Омар Хайям. Оттого-то и читаешь его чаще всего в переводах, словно проворачиваешь тяжелые жернова. По тому же самому, как бы мы не скрывали от самих себя, мы не получаем истинного наслаждения от перевода классических образцов строгой и непреложной формы. Ну, скажем, даже от сонетов Петрарки. Но в длинном, т. е. обычном стихотворении из семи, шести, восьми строф ради «воздуха» и свободы дыхания вовсе не грешно нарушить соотношение количества строк.

С необходимостью этого я столкнулся совсем недавно, переводя стихотворение армянского поэта Геворга Эмина. Стихотворение называется «Жалоба». Первые три строфы подстрочника выглядят так:

Может быть, и не виноваты они, господи,Эти мои враги не певчие,Если ты создал меня певчей птицей,Зачем бросил в стаю воронов.

Если ты создал меня белой птицей, господи,Что я потерял в этой черной стае, —Где каждая черная птица клюет меня,Воспринимая мой белый цвет, как вражеское знамя.

Если уж ты допустил, чтобы клевали меня,И чтобы я, окровавленный, падал вниз, —Зачем захотел, чтобы я упал именно сюда —В клубок змей.

Итак, три первые строфы. Когда я круг мыслей, образов и чувств, содержащихся в этих строчках, пытался уложить построчно же в русское стихотворение, получалась сухомятка. Наиболее верным принципом я считаю другой: воспринять эти строфы в целом и в целом же выразить по-русски. Но получилось, увы, на строфу больше.

О, господи, они не виноваты.Мои враги. Та разница стара.Меня ты певчим сотворил когда-то,Им когти дал и черный цвет пера.

Они не виноваты, но за что жеИ мудр и милосерден без границМеня, пичугу белую, о, боже,Ты бросил в стаю черных этих птиц?

Что общего отыщется меж нами?Какая мысль в виду имелась тут?Мой белый цвет, как вражеское знамяОни воспринимают — и клюют.

Я падаю, летят по ветру перья,Галдеж, не слышно песенки моей.Пусть так. Но для чего — спрошу теперь я —Мне падать непременно в гущу змей?

По следующим двум строфам пусть читатели судят о степени точности перевода, а если их эта степень точности не удовлетворит, пусть попробуют перевести сами. Напечатаем подстрочник и перевод в два столбца:

Ведь кому-кому, а тебе хорошо                               ведомо, господи,Что птицы когда-то произошли                               от пресмыкающихся,И каждое пресмыкающееся                               с черной завистьюСмотрит на полет птицы.

И как бы ни было оно жалко по                              сравнению со мнойИменно тем и сильнее меня,Что, будучи не в силах парить,Не имеет и страха падения.

Кому-кому, тебе-то не годитсяНе знать простых вещей                                    наверняка,Что зависть пресмыкающихся                                    к птицамВсегда была остра и велика.

Ползучий гад уж тем меня                                    сильнееИ тем меня вооруженней он,Что, радости полета не имея,Зато и страха сверзнуться                                    лишен.[2]

Я считаю, что подобная степень вольности не дает еще основания ставить под стихотворением: «Вольный перевод с армянского, имярек».