Когда всё кончилось - Давид Бергельсон

— Вот этот приезжий студент и говорит лавочнику: у вас в городе есть барышня Миреле Гурвиц — большая охотница до молочного шоколада; вы должны всегда держать в лавке такой шоколад для нее.

Прислуга вошла в дом и, конечно, тотчас же позабыла о сказанных ею словах; а Миреле все стояла на крылечке, не сводя глаз с дверей лавки и дожидавшихся на улице нарядных саней. Наконец, дети Тарабая вышли из лавки и остановились на площади, глазея по сторонам; очень забавлял их подросток-реалист, поймавший на базарной площади маленькую козочку. Он дергал ее за хвост, и коза вертелась во все стороны, испуская жалобное блеяние:

— Мм… ме… е… е… е…

Наконец, молодые люди уселись в сани и покатили обратно мимо дома реб Гедальи Гурвица; все, за исключением барышни, разглядывали Миреле. Сын Тарабая сказал что-то на ухо товарищу-студенту со свежим, наглым и умным лицом. Тот обернулся и, усмехаясь многозначительно, стал глядеть прямо в лицо Миреле таким любопытно-жадным взглядом, каким смотрят в лицо одиноко бродящей по столичному проспекту падшей женщины:

— Так это она?

Сомнения не было: ему только что рассказали о ее отношениях с Натаном Геллером.

И еще одно было несомненно: у этого студента с нагло смеющимся лицом были нечистые мысли, когда он смотрел на нее.

И почему-то дерзкий взгляд его вызвал в ней тайное сладострастное волнение, переплетающееся с грешными мыслями и с глубокой душевной подавленностью; волнение это слабело по мере того, как удалялись сани, но чувство подавленности оставалось и крепло, переходя в ощущение внутренней пустоты и сожаления о чем-то. Она вдруг показалась самой себе такой ничтожной и пришибленной и, желая отогнать это настроение, старалась вспомнить что-то, связанное с предместьем большого города, вспомнить его, Шмулика Зайденовского. Долго еще стояла она на крылечке и думала: «Как бы то ни было, у Шмулика Зайденовского наружность вполне европейская, и показаться с ним на людях совсем не стыдно. Тогда, в уездном городе, например, все только на него и смотрели…»

Глава шестая

В городке шли толки о Вове Бурнесе: он выгодно женится, Вова. Берет красивую девушку-брюнетку, окончившую гимназию в уездном городке. Недавно, говорят, она так выразилась о нем в разговоре с кем-то:

— Очень порядочный молодой человек — этот Вова Бурнес; он, по-моему, куда выше всех моих знакомых с дипломами; не вижу никакого ущерба для его репутации в том, что прежняя невеста отказала ему.

Миреле редко показывалась в ту пору на улице; Бог знает, какие мысли ее волновали.

Однажды только обмолвилась в беседе с акушеркой Шац:

— Пожалуй, та девица, окончившая гимназию, вовсе не глупа.

И несмотря на то, что Шац, недовольная этими словами, хотела оборвать разговор, Миреле прибавила:

— Но как бы там ни было, мне это обидно и досадно, и я не хочу, чтоб Вова стал женихом.

Был серый, уныло-морозный четверг, и над бедными домишками нависла тяжкая будничная забота о куске хлеба:

— Ох, опять справлять субботу? Неужели опять?

Слоняющиеся без дела люди стояли возле лавок на базарной площади и толковали о званом ужине, который должен состояться нынче на селе у Тарабаев:

— Что ж, чего ему недостает, этому Тарабаю?

По окраине города, примыкавшей к крестьянским хатенкам, печально ехала закутанная Миреле в расхлябанных санках реб Гедальи, запряженных парою изможденных кляч; она направлялась к Тарабаю на вечеринку; кошки скребли у нее на душе, когда приказала она кучеренку свернуть к угловой хатенке акушерки Шац.

При виде замка, висящего на дверях акушерки, она пришла в окончательное уныние, постояла немного, словно пришибленная, у входа в дом и, наконец, оставила у бабы-соседки приглашение на вечер к Тарабаям, приписав к нему несколько слов: «Вы непременно должны сегодня приехать туда не столько ради Тарабая, который рекомендует вас соседям-помещикам, сколько ради меня».

Долго стояла она у дверей акушерки, борясь с одолевающими ее сомнениями: «Глупо ехать к этим Тарабаям на их дурацкую вечеринку… Было бы, пожалуй, разумнее повернуть обратно…»

А потом тянулся длинный двадцатичетырехверстный путь, и она сидела печальная и убитая, созерцая пустынные поля, над которыми нависло низкое, хмурое и холодное небо, унылое небо близящейся к концу зимы; и еще пришибленней и ничтожней казалась себе оттого, что далеко позади, по ведущей к Тарабаю дороге, мчались две пары барских саней, принадлежавшие отцу ее бывшего жениха, звоном бубенцов нарушая тишину полей.

Она думала: «Ох, акушерка Шац… пусть бы хоть она приехала туда…»

Через полчаса эти быстро мчащиеся санки догнали ее и поравнялись с нею справа и слева. Седоки, мчавшиеся в щегольских санях по обе стороны ее коляски, не произнесли при этом ни слова по ее адресу, словно не заметили ее. Глядя на них, точно сквозь сон, Миреле заметила: в санях сидел, глубоко о чем-то задумавшись, ее бывший жених, а из других саней сестры его, тепло закутанные, кричали чуть не над самым ее ухом:

— Вова, а не забыл ты захватить?..

Перекликались через ее голову так спокойно и деловито, как будто она была каким-то неодушевленным предметом, и ждали, чтоб он в ответ кивнул им головой; а потом быстро мчались вперед, оставляя ее далеко позади.

Когда обе пары саней уже приближались к далекой черте горизонта и казались совсем маленькими, Миреле стряхнула с себя овладевшую ею полудремоту, и глазам ее представилось такое зрелище: мальчишка-кучеренок, стоя на козлах, стегал без устали заморенных лошаденок, которые подпрыгивали, напрягая последние силы: он, очевидно, пытался догнать умчавшиеся вперед сани. Миреле стремительно рванулась с места и ударила кучеренка по спине:

— Ах, дурак, дурак ты несчастный! И давно ты так гонишь этих заморенных кляч?

Мальчишка смутился, остановил еле дышавших лошадей, пристыженно слез с облучка и добрых полчаса провозился, подвязывая лопнувшие постромки.

А она сидела такая унылая в своих санях и все журила его:

— Уж она-то, наверное, была бы рада, если б несчастные клячонки околели в один прекрасный день. Но пока они еще кое-как перебиваются, нужно их пожалеть и не изводить побоями.

Уже стемнело, когда она въехала в село; в богатых крестьянских домах зажигались огни, и освещенные окна поглядывали на ее незнакомую бричку взглядом, который становился все равнодушнее и суровее.

«Здешние мужики живут ладно и богато, — казалось, говорил этот взгляд, — у них и земля есть, и под боком — сахарный завод, который кормит их досыта всю зиму».

Тусклые сумерки уже расстилались над длинной дорогой, которая вместе с целым морем крестьянских крыш взбегала все круче на плоскую возвышенность и упиралось в ярко-пурпурный высокий край неба; гигантская труба сахарного завода торжественным восклицательным знаком вонзалась в этот пурпур. Страшно медленно, понуря головы, тащились усталые лошади на застроенную избами гору. И окружающие неприветливые дома вселяли унылую предпраздничную тревогу: такая тревога сосет сердце запоздалого путника в субботний вечер, когда тащится он в святые сумерки по глубокой грязи проселочной дороги, тащится шаг за шагом и думает: «Там, в ярко освещенной синагоге его городка, уже молятся, раскачиваясь, прихожане с празднично-сияющими лицами и хором подпевают кантору: „Славьте Господа, ибо он бла-а-г, ибо вовеки милость его-о-о…“»

Ярко освещены были новомодные окна в большом доме Нохума Тарабая, который стоял поперек окраинной улицы села и всем видом своим выражал основную заветную думу хозяина: «По-моему, так: коли Бог дал заработок и здоровье, так почему ж не пожить в свое удовольствие? Чем мы хуже помещиков?»

Чист и опрятен был и парадный полукруглый двор, где остановились, переминаясь с ноги на ногу, заморенные лошади, и крылечко, и высокая белая дверь с никелированной дощечкой.

Когда Миреле наконец позвонила, навстречу ей тотчас выбежал маленький, вечно веселый Нохум Тарабай в черном сюртуке и без шапки и галантно раскланялся, шаркнув ножкой:

— Ясновельможная панна Гурвиц изволила опоздать на целых два часа.

И пока в ярко освещенной передней разряженная горничная помогала ей раздеваться, он болтал без умолку, выдвигая из рукавов белые манжеты:

— В приглашении сказано определенно, что гости должны съехаться к четырем часам, а не угодно ли взглянуть: мои часы идут отлично, и на них ровно шесть. Грех, грех вам так поступать, но не беспокойтесь: мы с реб Гедальей старые друзья, и на вашу свадьбу я явлюсь вовремя, без малейшего опоздания.

Она поправила прическу перед пышным трюмо в битком набитой шубами передней и, разглядывая свое лицо и декольтированную шею, принужденно улыбнулась Тарабаю, стоявшему позади: