Восьмая жизнь Сильвестра - Александр Васильевич Сивинских

для сегодняшнего рассказа я волевым усилием вырву из ткани действительности лишь один клок, самый яркий.

Не сомневаюсь, душа моя, ты уже поняла по корявым красотам первых строк, что я нетрезв. Это абсолютно верное наблюдение, Машенька! Больше того скажу – я пьян, пьян вдребезги. И не без причины. Мы только что вернулись с операции, где сука-жизнь бесстыдно показала мам, в смысле нам, своё раскрашенное как у бляди еб… прости, табло. За блядь тоже прости.

А ведь ещё утром ничто не сулило этой сучьей демонстрации. Нас направили сопроводить небольшую колонну с горючим для соседней заставы. Пара бензовозов, пара БМП охранения, командирский джип-амфибия и я на мотодельтаплане в качестве передового разведчика. «Диких» иуд в окрестностях базы не встречали уже с полгода, и народишко расслабился. Не расслаблялся только я, потому что в воздухе надо держать ухо востро, а нос по ветру. Иначе можно крупно влипнуть – как в переносном, так и в прямом смысле. Джунгли тутошние плюются во все летающие предметы разнообразными семенами. Некоторые семечки размером с кулак и сплошь усеяны колючками, а некоторые в липкой слизи и воняют так, что неделю не отмыться. К счастью, готовые к зенитной стрельбе растения видно издалека – они трясутся, как припадочные и наливаются багрянцем. Именно поэтому в воздухоплаватели не берут дальтоников!

Ну так вот, порхал я лёгким пёрышком, любовался на действительно великолепную природу Урании, выполнял своевременно маневры уклонения, и знать не знал, что очень скоро радость полёта сменится глухой тоской и звериной ненавистью.

Ненавистью к иудам.

Потому что соседней заставы, куда я прибыл первым, больше не было. На её месте лежал волнистый ковёр мха, а сверху клубилось облако гнуса. Картина, к стыду моему, показалась в первый момент даже красивой. Ведь здешний гнус – он в точности как наши мотыльки, а мох такой шелковистый, такой свежий… Потом я опустился пониже и разглядел удлиненные моховые бугорки.

Под каждым из них лежал солдатик, дочиста умытый грибным, мать его, дождичком!

Как я тебе писал раньше, «дождь» этот – сильнейшее биологическое оружие иуд. Видимо, оно очень дорого в производстве, или ингредиенты хрен достанешь. Применяют его наши жуколюбивые белочки крайне редко, и слава богу. Иначе давно похоронили бы под таким мхом всех земных гостей. Попадая в организм человека, долбаные споры запускают рост грибницы. За считанные минуты наступает паралич. Человек впадает в кому, из которой ещё никто не выходил. Да и хорошо, что никто. Мицелий, или как там эта бля… гадская херь называется, он же хуже раковых метастаз! Им заполняется всё. Мышцы, внутренности, мозг, даже кости. Быстро, очень быстро. Уже через день грибнице становится тесно внутри, и она прорастает наружу ровненькой синенькой «шёрсткой». Человек при этом всё ещё чуточку жив. Первые окуклившиеся бедолаги, находятся в «коконах» уже по полгода. И ни один не стал, мать её, бабочкой!

И не станет, говорят наши учёные. В говне, сука, мочёные. Толку от них, от паскуд…

В общем, приземлился я, запустил сигнальную ракету и отодрал сдуру с одной из могилок пласт мха. Ох, Машенька, что я там увидел! Щас намахну стописят беленькой и продолжу.

Лежал под бугорком не «кокон», а раздавленный, изувеченный капитан, начальник погибшей заставы. Я его только по нашивке узнал. Мох, который вырастает там, где прошёл «грибной дождь», обладает множеством полезных свойств. И все уникальные. Останавливают процессы гниения, обеззараживают, лечат и так далее. Бесценный, сука, эликсир! Его собирают до последнего кусочка и на Землю отправляют.

Капитан сохранился под ним как новенький, даже кровь не свернулась. Нет, я всё могу понять, даже «коконы», но зачем было так уродовать человека? Просто убить не в кайф иудам, что ли?

Крышу у меня снесло от этого зрелища конкретно. Что творил, лучше не описывать. Остановился только после того, как саданул ногой по чему-то твёрдому. Хорошо саданул, аж в колене отозвалось – обувь-то у дельтапланеристов лёгкая. Наклонился, смотрю, а это фотоаппарат. На заставе фотокор с Земли гостил, это мне уж потом сказали. Известный российский журналист Акихиро Великанов, может, слышала. Так вот, тело его так и не нашли. Что с ним иуды сотворили, страшно представить.

Стоп, стоп, Вася, тебя уже несёт.

Прости, ангел мой, за написанное. Должен был выговориться. Должен. Чтобы не рехнуться. Посылать это письмо, ясное дело, не стану.

Лобзаю нежно, твой Василёк.

Урания, хх. хх.2023.

* * *

Акихиро поцеловал Сиатту в пятнышко белого пуха на животе, и она засмеялась.

– Щекотно, – сказала она по-русски.

«Щ» у неё было дробным и почти звонким. Человек так произнести не сможет никогда. Акихиро не мог до сих пор, хотя от человека в нём оставалось не так уж много. Запущенная «грибным дождём» перестройка организма протекала поразительно быстро и без малейших эксцессов. Теоретически, так она должна была протекать у всех, но на практике он оказался всего лишь восьмым счастливчиком за весь период эксперимента.

Иу-еу не любили слово эксперимент, считая, что в нём слишком много ненастоящего, предполагаемого, временного. Слово теоретически они не любили по той же причине. У них вообще было потрясающе много ограничений в повседневной речи, с этим предстояло разбираться всю жизнь. Акихиро трудности не пугали. Он был готов заниматься здесь чем угодно – любая совершённая малость приносила огромное удовлетворение. Если она оказывалась совершенной.

Игра слов получилась неидеальной, в русском из-за малого количества ограничений она и не могла быть идеальной, но сам факт!.. Игру слов иу-еу ценили чрезвычайно. И то, что Акихиро иногда мог если не сравниться, то хотя бы приблизиться к ним, делало его счастливым.

Но самым огромным счастьем была любовь Сиатты.

– Ты всё ещё считаешь себя предателем? – от сострадания цокая и щёлкая сильнее обычного, спросила она, уловив перемену в его мыслях.

– Нет. Наверное, нет. Но я всё ещё верю, что людей можно убедить закончить войну. Нужно только подобрать правильные слова. И оттого, что я не бегу, сломя голову на базу, выкрикивая эти слова, мне худо.

– Семеро до тебя уже пытались. Их убили.

– Да, – сказал Акихиро. – Значит, они не нашли нужных слов.

– Они слишком спешили.

– Я спешить не буду. Времени-то у меня сколько угодно.

– И даже больше, – сказала Сиатта. Затем строго нахмурилась и потребовала: – А теперь повтори это на тэччи.

– Мои слова или твои?

– Те и другие!

Он повторил, разумеется, с ошибкой. Разумеется, с дичайшей, и от этого страшно смешной. Сиатта расхохоталась, Акихиро тоже. Потом он сгрёб её в охапку, закружил, выщёлкивая слово за словом признание в том, в чём нельзя признаваться на людях по-русски, а на тэччи не только можно, а попросту нужно. Запретов в языке иу-еу хватает, но запрета на слова о любви, в том числе плотской, в