Мертвые хорошо пахнут - Эжен Савицкая

Мне не нужна кровать, я сплю на земле и укрываюсь плащом. Умею петь.

Я бы перекрасил двери, окна и стены. У меня с собой краски и кисти. Я бы ничего не испачкал, работаю с тщанием и очень быстро. Тебе не докучал бы запах, мои краски душисты. Все было бы сделано буквально в несколько дней, и ты смогла бы обосноваться в новом и свежем жилище.

Я бы соорудил тебе кровать, кровать из самшитового дерева, которая бы тебе ничего не стоила, ибо я выловил бы топляки из реки. Что за чудесная вышла бы кроватка из подогнанных друг к другу досточек, ты проскальзывала бы в нее словно в спичечный коробок, укрываясь от взглядов и рук. Она бы приятно пахла смолой и ореховой кожурой, была бы красива и надраена, как кабина небольшого суденышка, и закруглена, как его корпус.

~~~

Нежные цветы срезаны вместе с колосьями. Ржет в своем застенке похотливый конь, топочет копытом по плитам, втягивает проникающий через отдушину ветер. Крики его отдаются в соборе, под которым он заточен. Святому Фирмину никак не заснуть в своей душистой золотом, тяжелой духом рясе в щетине острых волосков. Старый покойник ворочается на своем ложе, но конь над ним насмехается, поднимает шумиху. Ему сказали, зная, что этого он не может: изобрази, ежели умеешь, вот банки с красками и кисти, изобрази новорожденного агнца с иссиня-белой шерстью, с черными глазами, розовыми копытцами, душистым ртом, изобрази, и сможешь выйти отсюда, твоя мать еще не умерла, трава еще не сгорела. Тогда, обезумев от ярости, конь разнес вдребезги все миски, которые ему, наполнив отрубями, давали, стер фаянс в порошок, терпеливо подышал через ноздри на мелкую пыль, чтобы она расстилалась пошире, помочился сверху, дабы закрепить ее на земле под выбитыми им плитками, оставил сохнуть. У изображенного агнца были нежные глаза, он лежал на соломе, чуть-чуть запятнанной кровью, над его хребтом нависает свод, ноги поджаты под живот. Конь размозжил ему голову, та разлетелась и сгинула в небе.

Ищи голову ягненка, откинь брезент, раздвинь листву и листья на перегное, копни песок, поскреби землю, обшарь кучи камней и синие норы пруда, погрузи свои пальцы в грязь, переверни полные шелка раковины и кувшины. Она, быть может, схвачена льдом, или упала в цистерну, или, меж двух костей, в могилу Жеструа, который помалкивает, который прячется, или в сортире за стульчак, влажная вокруг глаз и ушей, по кольцу в каждой мочке и в носу, арабского ягненка, зеленая от соплей и пожелтевшая, совершенно выцветшая, во рту еще полно клевера, под языком и во впадинах челюстей, ищи голову, которую конь спровадил в ревень, ищи ту, которую проглотила птица.

Над конусами гор летела птица с грузом благовоний и специй. К шее ее была подвешена переметная сума. На лапах блестели перстни из ставшего черным металла. Из клюва падали зерна пшеницы, кукурузы, гречихи, моросили на землю. Из гузна вытекала длинная нить белого шелка, растягивалась по долам и весям, за ней следовали путники верхом на ослах, на спине у них мешок с золотом или бурдюк, наполненный ртутью; из клюва, капля за каплей, стекал свинец, взрывался, соприкасаясь с почвой, заставляя забить новые родники на дороге в пустыне, засаженной рябинами и акациями. Какие-то сады среди деревьев.

Два парня косили дикий мак, и его запах мало-помалу их усыпил, усыпил и звонарей, стражей дракона. Ступая вкрадчиво, сминая листья, обламывая веточки, пыхтя, сопя, посипывая, приближался волк, и шум грозы покрывал его одышку.

Лодки тащили на берег, песок пришепетывал. От поисков уже отказались. Навсегда, навсегда сгинул ребенок для тех, кто его знал. Похотливый конь унес его на спине, перескакивая через пригорки, или Жеструа, в своем мешковатом пальто.

Чуткий к грому, пес не желает есть, гнушается бараньей косточкой, которую только что обнаружил, хотя она в драгоценном убранстве, тронута углем и золотом. Его шерсть встает дыбом, волнуется хребет, стекает, порозовев, слюна.

Жеструа ждет Престера. Тот припаздывает.

~~~

В августе, ты, Жеструа, будешь купаться голышом с ребятами-согодками. Прежде чем нырнуть, вы покроете себя перцем и грязью, не преминете вываляться в золе, в той красной землице, что видна, бывает, по оврагам, в мельчайшей угольной пыли, в курином или гусином помете, зная, что вода смоет любую нечистоту. Кое-кто не преминет изваляется в крапиве, чистотеле и пещерном дегте, но до чего же они изумятся, когда, выйдя из реки, узрят у себя на ногах, руках и животе неизгладимые желтые пятна, в волосах липкие отбросы, растворить которые реке не под силу. Этим придется попрятаться по хибарам, скрести себе кожу гравием и состричь волосы; они будут до смерти грустны, они умрут, их сожрут собаки и напавшие на них волки.

Под водой ты будешь лососем, шея твоя раздуется, руки сникнут. Ты сможешь кусать своих маленьких спутников и хватать их за ногу, чтобы затащить в будоражимые течением кусты, где они с изумлением обнаружат, что член твой бугрится от долгой жизни в неволе и невзгод, постигших тебя с момента ухода. Под водой ты будешь попрыгунчиком-дельфином. Одним мановением хвоста срубишь сваи и проткнешь своим восхитительным носом завесы и сети. Можно будет услышать, как ты, растянувшись на сверкающей на солнце скале, поёшь, и увидеть, как скользишь по скату кровли, исчезаешь в водяной норе.

Среди пробегающих по поверхности пруда волн ты, возможно, не вынырнешь никогда.

Наполовину орел, наполовину рыба, голос же твой совсем как у плакальщика, ты позовешь своих любовников и любовниц, предлагая тем и другим свой рот и свой зад, произнося сгинувшие имена своих братьев и сестер, козлов и козочек. Ты зачешешь волосы назад, высвободив лоб и щеки, ты их завьешь, но локоны будут такими нестойкими, что хватит одного порыва ветра, чтобы их растрепать. Ты надушишься подмаренником или гвоздикой. Велишь нашить себе на плащ, не то в полоску, не то домино, богемские пуговицы, осколки зеркала полумесяцем и обломки мягкого, как мел, сланца. В ночные карманы сложишь кристаллы и плитки. Чтобы рисовать, накинешь на свои розовые, малиновые одежды блузу. Будешь играть перед лесом на флейте.

В повозке, вместо того чтоб работать, ты будешь спать и сможешь наблюдать за детскими играми, за хождением взад и вперед по крепостным стенам.

Сверху, из навесных бойниц, выпала юная дама и скатилась, со шляпой в руке, по откосу до темного, тошнотного рва. Ринулись крысы, выказывая незапятнанные зубы, вынырнул и взлетел до гребня облаков пеликан, унося своих малышей в мусорном клюве, своих малых птах в обвисшей желтой суме.

Покойницу выудили баграми; в сачке она медленно исходила влагой, отклеились длинные волосы. Ее вытащили на берег, и, лаская ее, могильщики обнаружили под одеждами тело отрока. На лысом черепе проступал отпечаток чьей-то ноги. Кто-то ему, этому пареньку, размозжил, прежде чем сбросить вниз, голову. Быть может, матушка, устав слушать его вирши и отвлекаться на рыдания. Быть может, кормилица или сестра, которых он в конце концов допек: слишком пылкий, слишком сторожкий, чтобы повторять даже жесты, даже слова, требуя каждый день иной пищи, нового напитка, невиданного фрукта и одежд попросторнее или совсем в облипку, со шлицами и кружевами; распевая по утрам; украшая свои кушанья цветными камушками, жемчужинами, булавками, фалангами с когтем и перьями, каковые по окончании трапезы оставлял на краю тарелки; купаясь в полном ракушек бассейне, полном также гальки и тритонов, с которыми сражался; ложась спать, закрывшись в подвале или в ящике. Он переодевался, исчезал, без ума от вина, пива, водки и можжевеловки, награждаемый прозвищами, перемещался пешком, хромая, приплясывая или гарцуя, подпрыгивая, скачки в десять и более метров, на одной ноге, на руках, ползком, лётом, зигзагами, пятясь к пропасти, с закрытыми глазами или с одним открытым, черным, по-утиному, вперевалку, на четвереньках, по-заячьи, покачиваясь, струясь, само беспокойство. Он грезил о том, чтобы стать пчелою или козочкой, любительницей оливковых листьев. У него уже начинали пробиваться рожки, он каждый день с наслаждением их ласкал.

С крепостных стен сбрасывали испражнения и отбросы, что, стекая, засыхали на солнце, трупы, кости лещей и карпов, зубы дохлых единорогов, змеиную кожу, выцветшие покрывала, краска с них заплевала камень, повязки, белье, в которое пеленали когда-то херувимчиков и которое порвалось о крюки и стрелы. Моча закрепила пепел, от пребелого до чернейшего, и он стекся на стене в волков и барашков. Сблевавшие вино и не подумали плеснуть поверх воды. Перья сойки попали в битум драконьей погадки. Харкуны состязались, кто дальше плюнет, в смоле притулились мухи. На стене из красного кирпича сверкали обширные пятна.

Выпусти своего ястреба в небо. Он вернется к тебе с сизой голубкой в когтях, голубкой с розовой лентой. Вернется весь в дегте, миновав пещеры и мрачную листву. Вернется с грузом специй и перца, с увенчанной головой и раскрашенными когтями. Он вернется: в клюве камедь конопли или гвинейский перец. Вернется даже без головы.