Грязный лгун - Брайан Джеймс

У меня такое странное чувство внутри, словно мне хочется, чтобы время полетело быстрее, чтобы вся наша жизнь прошла прямо в эту секунду, хочется прожить всю свою жизнь сразу, вместе с ней.

— Поцелуй меня еще, — говорит она, но как только я наклоняюсь, она отталкивает меня и вырывается из моих рук. — Но сначала поймай меня. — Ее голос разносится ветром, когда она пускается быстро бежать по пустому парку.

Я опешил на секунду, мои руки повисли как плети — я растерялся оттого, что ее настроение меняется быстрее, чем небо перед грозой. Я не привык к таким быстрым переменам, моим чувствам нужно больше времени, чтобы остыть. Я смотрю на нее, изумляясь тому, как прекрасно, наверное, иметь такую способность.

— Лучше поспеши! — кричит она и бежит вверх по холму.

Сейчас, когда я бегу за ней, я понимаю, что она на самом деле ангел, потому что мои ноги — как облака, которые проплывают мимо солнца. Я даже не чувствую своих рук, как они двигаются взад и вперед, или как горят мои легкие — я вспомнил, что значит быть ребенком, когда я бетал по детским площадкам, вспомнил, как легко все было тогда, и вспомнил то, что я забыл: оказывается, я снова могу это испытать. Должно быть, она постоянно это чувствует. Безопасность и свободу. Я не хочу догонять ее, если это означает, что потом это чувство исчезнет навсегда.

Но она снова зовет меня, снова сбавляет скорость, позволяя приблизиться к ней. Когда я бегу, я ощущаю вкус ее помады, как конфетку в моем рту, я бегу быстрее, потому что снова хочу почувствовать ее в своих объятиях.

Рианна стоит на вершине холма.

Ока больше не убегает.

Она показывает на меня и смеется.

Я смеюсь вместе с ней; запыхавшись, я пытаюсь пройти последние несколько шагов наверх.

— Ты ведь знаешь, что я позволяю тебе поймать себя, так? — говорит она и складывает руки.

Я киваю, я никогда бы не поймал ее.

Она вытягивает руку, чтобы притянуть меня к себе, и мы оба падаем на землю, как только наши тела соединяются.

При дыхании моя и ее грудь вздымаются, как волны в океане.

Наши влажные от пота руки сжимают друг друга.

Она раскидывает руки, похожие на крылья, лишенные перьев, на земле — открытое приглашение; затем она зовет меня шепотом, когда я ползу по траве и по земле, чтобы сначала приблизиться к ней, потом лечь на нее сверху, и она закрывает глаза; ее губы слегка приоткрыты, она излает нежные звуки, звуки, просящие быть произнесенными внутри меня, когда я накрываю ее губы своими губами, и мы начинаем говорить без слов.

Я закрываю глаза и представляю, что птицы собираются над нами и кружат вокруг нас по спирали.

Вкус ее жевательной резинки, кисловатый запах ее пота, смешанный с запахом ванили, то, как надежно ее тело прижато моим, — все это вновь и вновь вызывает у нас улыбку.

— Что? — спрашивает она, хихикая. — Ну что? — потому что я не перестаю улыбаться и мне приходится прервать поцелуй.

— Ничего, я просто счастлив, — говорю я. И она произносит:

— Я тоже, — притягивая меня снова к себе.

20 часов 10 минут. Воскресенье

Иногда я и сам не знаю, что во мне не так.

Иногда я думаю, что, может, я заслуживаю всего плохого, что происходит со мной.

Именно так я себя и чувствую, когда Ласи берет трубку: ее голос, словно у первоклашек, распевающих рождественские гимны, — такой счастливый, такой открытый, такой хрупкий.

— Я соскучилась по тебе, — говорит она, и я чувствую себя беспомощным и глупым на другом конце провода.

Я позвонил, чтобы рассказать ей о Рианне и о тем, какой замечательный день я провел вместе с ней.

Я хотел рассказать Ласи, что Рианна похожа на девочку на ее рисунках. Я хотел рассказать ей, что нашел ангела и думаю, что со мной все будет в порядке. Но когда я слышу ее голос, я больше ничего не хочу говорить.

Я сам не знаю, почему решил, что она обрадуется, услышав все это. Наверное, я не подумал об этом. Я подумал только о себе и о том, как хорошо будет поделиться с кем-нибудь, кому я доверяю.

— Бенджи, ты еще здесь? — спрашивает она. Я издаю тихий свист.

— Я соскучилась по тебе, — повторяет она, и я говорю, что тоже скучаю по ней.

Это не ложь, я повторяю сам себе, что это не ложь, потому что я и вправду скучаю по ней. Но если это на самом деле правда, то почему же я не могу не думать об улыбке Рианны каждый раз, когда пытаюсь представить себе, как Ласи лежит на кровати и тесно прижимает трубку к уху, хотя знаю, что мое молчание ее обижает.

— Ну, как там дела, с твоим отцом?

— Хорошо, наверное. — И я ненавижу себя за то, что только пытаюсь найти предлог, чтобы повесить трубку и разложить все по полочкам в своей голове, а потом перезвонить ей, когда не буду настолько сбит с толку.

— Угадай — что? — говорит она, и я даже не пытаюсь гадать, мне слишком плохо, чтобы говорить, и я молча жду, пока она сама скажет. — Мама сказала, что я могу приехать к тебе в гости на каникулах! — В ее голосе столько счастья, и я так сильно щиплю себя за запястье, что чувствую, как ногти впиваются в кожу.

— Правда? Вот здорово! — Но я не могу даже себя заставить поверить в искренность моей радости, не говоря уж о Ласи, единственном человеке, который всегда понимал меня.

Казалось, мы молчим несколько минут ее дыхание словно удар кулака, бьющий снова и снова, все сильнее и сильнее с каждым разом, пока я не чувствую, что уже почти теряю сознание, и тогда она спрашивает:

— Что-то случилось? Она поняла: что-то не так.

— Ничего. — Ничего не говорящее, пустое слово: — Слушай Ласи, мне пора, отец зовет. Я просто хотел сказать тебе несколько слов. — Вот это уже ложь. Мне надо идти, потому что в противном случае мои легкие взорвутся.

— Хорошо, — говорит она, и я пытаюсь угадать, поняла ли она, догадалась ли она уже обо всем без моих объяснений, потому что у нее всегда был этот дар.

— Я позвоню тебе позже, на неделе, ладно? Я обещаю. — Я слышу, как она кивает головой, по тому, как она приглушенно дышит, я понимаю, что она прикрывает рот пальцами, что ее глаза смотрят вдаль, затуманенные, наполняющиеся слезами, и мне нужно положить трубку, иначе я никогда не смогу с этим жить.

— Я люблю тебя, — произносит она.

Я говорю, что тоже ее люблю, зная, что до конца жизни буду думать, правда это или нет.

Прежде чем повесить трубку, я подождал, пока на другом конце не стало тихо.

Я вытираю глаза после того, как швырнул телефон через комнату, крича так, словно я бросал что-то очень тяжелое — хрипя, вкладывая в бросок все тело, как никогда не делал в бейсболе, чего от меня всегда хотел отец.

— ГЛУПАЯ, ДУРАЦКАЯ ШТУКА!

Пластик трескается о стену. Моя собака скулит, прижимая уши, и проползает мимо меня вон из комнаты.

Я падаю на кровать.

Раньше, когда я был маленьким, я всегда хотел, чтобы мои игрушки ожили. Ведь это выглядело так просто по телевизору. Мне казалось, что если я хорошо попрошу, сложу руки и закрою глаза, и буду говорить в потолок, то все сбудется как по волшебству. Несколько дней подряд я старался вести себя хорошо, не навлекать неприятности, усердно помогать маме, например убирался на кухне, не дожидаясь, чтобы меня просили, я надеялся, что мама заметит, как блестит стойка бара, когда она берет чистый стакан, чтобы налить себе очередную порцию выпивки.

Она никогда ничего не замечала.

И тогда я думал, что со мной, наверное, что-то не так, поэтому мои желания не сбывались, что я, наверное, плохой, во всяком случае хуже тех мальчиков по телевизору, чьи игрушки оживали или кто мог случайно переместиться во времени, а вот я должен навсегда быть привязан к своей жалкой жизни.

А может, я вообще не должен был быть особенным.

Но все изменилось, когда я встретил Ласи.

Она была больше похожа на сказочного персонажа из телевизора, чем на человека, — словно ожившая кукла, словно ангел, который спустился, чтобы найти меня и защитить.

Я никогда не хотел причинять ей боль.

Я бы лучше умер. Я мог бы находиться рядом с ней, как призрак, живущий под обоями в ее спальне.

Смерть была бы менее болезненной.

Умереть было бы проще, потому как это в моей власти.

С чувствами все не так просто. Я не могу контролировать их, не могу любить ее так, как хочу, потому что этого хочет мой мозг, но мое сердце говорит мне другое. Но это все не означает, что я ее не люблю, что я забыл ее и что она мне больше не нужна.

Я правда люблю ее.

Но я также люблю и другую.

И я никогда не смогу объяснить этого, не обидев ее, не заставив ее думать, что она сделала что-то не так, что она недостаточно хорошая. И если я тот, кто способен заставить Ласи почувствовать это, то, может, я просто мусор.

— Что здесь происходит?

Я не отрываю головы от подушки, но этого и не надо, я и так знаю, что в дверях стоит отец, скрестив руки, и его лицо красное, как у копов по телевизору, которым не отвечают прямо на вопросы.