Второй медовый месяц - Джоанна Троллоп

Кейт попинала груду одежды и пакетов на полу.

— Могла бы хоть завалы разобрать…

Роза подняла голову.

— Могла бы.

— Тебе будет легче, если ты перестанешь жаловаться на жизнь.

— Может, — Роза села на кровати и отвела со лба волосы, — поговорим, когда у тебя отпадет желание пилить и поучать?

— Между прочим, мне тоже нелегко, — напомнила Кейт. — Я хочу помочь тебе, хочу угодить Барни, перестать мучиться и наконец-то порадоваться, что у меня будет ребенок, но поверь, Роза: бессмысленно валяться в постели посреди бардака, погрязнув в долгах, и не попытаться даже пальцем о палец ударить.

Последовала пауза. Роза скрутила волосы в жгут, свернула его и приложила к затылку.

— С чего ты взяла, что я не пыталась?

Кейт снова пнула пакеты.

— Сама посмотри…

— Здесь нет ни стенного шкафа, ни комода, — возразила Роза. — Остается только пол. Вот они и лежат на полу.

— Даже на полу можно сложить вещи по-разному. Или опрятно, или разбросать, как в комнате подростка-грязнули.

Роза отпустила волосы.

— Слушаю тебя и дивлюсь. Можно подумать, я с матерью разговариваю.

— Ну уж точно не с твоей…

— Да, верно. Не с моей. С твоей матерью.

— Нечего срывать на моей маме злость.

— Ох, Кейт, — устало отозвалась Роза, откидывая одеяло и медленно спуская ноги с кровати, — давай лучше не будем.

— Тогда приберись, — отрезала Кейт. — Прекрати пользоваться моим гостеприимством и возьми себя в руки.

Роза поднялась и взглянула на Кейт сверху вниз:

— Чего ты от меня хочешь?

— Хочу, чтобы ты привела эту комнату в порядок, — сказала Кейт. — Хочу, чтобы больше ты не закидывала грязное белье в стиральную машину и не забывала его там. И если уж ты допиваешь последнее молоко, доедаешь последний йогурт или бананы, я хочу, чтобы ты не забывала сходить за новыми.

— Знаешь, в студенческие времена ты была совсем другой, — заметила Роза. — Помнится, тебе было наплевать и на грязное белье, и на бананы.

Кейт вздохнула.

— В то время я думала только о Рембо. И о Бальзаке. И о практических аспектах куртуазной любви.

— А еще — об Эде Моффате.

— Вообще-то да.

— Эд Моффат не заставлял тебя считать каждый банан…

— Я вышла не за Эда Моффата, — возразила Кейт. — Я ничем ему не обязана.

Роза наклонилась за одеждой.

— Барни переживает из-за бананов?

— Он переживает из-за того, что переживаю я.

Роза вскинула голову.

— А ты-то почему?

Кейт потерла глаза.

— Потому что после свадьбы многое меняется. Оказываешься в другом положении, и вдруг жизнь в студенческом бардаке начинает казаться каким-то ребячеством.

— Ребячеством?

— Да, — кивнула Кейт.

Роза отыскала на полу голубые кружевные трусики и теперь надевала их, балансируя на одной ноге.

— Ты же знаешь, что у меня была своя квартира. И я покупала молоко, оплачивала счета и вытаскивала белье из стиралки. Словом, делала все, что полагается.

— Тогда почему же…

— Потому что моя жизнь вышла из-под контроля, — объяснила Роза, одергивая ночную рубашку. — Все вмиг разладилось, словно что-то большое соскользнуло с края. Честно говоря, я была бы рада снова обзавестись собственным холодильником.

Наступило молчание. Кейт прошла по комнате, переступая через мешки с одеждой, и обняла Розу.

— Прости.

— И ты меня.

— Но ты же понимаешь…

— Да, — кивнула Роза, — понимаю. Конечно, понимаю.

— Жить, как когда-то раньше, мы уже не сможем.

— Знаю.

— Но я хочу быть рядом, если понадоблюсь тебе…

— Не надо! — перебила Роза, стягивая ночнушку. — Вот только давай без этого!

— Но почему?

— Потому что это бессмысленная и бездушная фраза.

— Роза, я же твоя подруга, я хочу…

Роза уставилась на нее в упор:

— Ты уже.

— О чем ты?

— Ты уже мне помогаешь. Ты приютила меня, и я признательна за то, что мне есть хотя бы где переночевать. Извини за бананы. — Она наклонилась и подобрала с пола черный лифчик. — А в комнате я уберу.

Кейт наблюдала за ней.

— Хорошо тебе, — вздохнула она, — у тебя грудь до сих пор нормального размера. А мою видела?

От режиссера «Привидений» не было никаких вестей. По прошлому опыту Эди знала — это означает, что роли ей не видать, с другой стороны, успокаивала она себя, что это выяснилось еще в тот момент, как она вошла в комнату, где проводили прослушивание, и почувствовала, какую дикую скуку вызвало ее появление. Сразу после прослушивания ее поддерживало на плаву что-то вроде праведного негодования — как они посмели обойтись с ней так грубо, так бесцеремонно, так непрофессионально? — а затем она просто увяла и угасла, как сотни раз в предыдущие годы, и через разочарование и обескураженность пришла к усталому смирению, на фоне которого утешительные банальности ее агента с каждым разом звучали все банальнее.

— Это хорошая постановочная группа, Эди, на их счету уже несколько на редкость свежих интерпретаций, но буквально все жалуются на то, как они обращаются с актерами, и я знаю несколько настоящих талантов — надеюсь, ты простишь мне это сравнение, дорогая, — с которыми обошлись как с грязью, и, конечно, после такого их сборы и полные залы выглядят полной несправедливостью, но факт остается фактом: успехом они пользуются, потому тебя и направили к ним, ведь это был бы для тебя шаг наверх, но ничего не вышло. Сожалею, дорогая, искренне сожалею. Только не принимай на свой счет. Я тебя непременно вытащу, можешь мне поверить. Ты как раз созрела, чтобы играть старых психованных шекспировских королев, тебе не кажется?

Да уж, думала Эди, лежа на кровати Бена в четверг, в разгар дня, и прижимая к себе чистые полотенца которые несла наверх, в сушилку, но, увидев кровать младшего сына через приоткрытую дверь, притянулась к ней, словно к магниту. Да, она определенно не в себе, старость уже не за горами, и почему бы не сыграть королеву, если о других, более реалистичных персонажах пока не может быть и речи? Почему бы не известить Королевскую шекспировскую компанию, как много они потеряли, долгие годы обходясь без Эди Аллен, и не посмотреть, как к ее ногам бросят короны, чтобы хоть чем-нибудь искупить вину? Почему бы не продолжать делать вид, что привычный и знакомый мир не разбился вдребезги и что ее не вынесло волной на какой-то чужой и пустынный берег, и теперь она понятия не имеет, как жить дальше? Почему бы не повторять вслед за Расселом, что такие обряды посвящения проходят все матери, но далеко не у всех в процессе сносит крышу?

Эди прикрыла глаза. А роскошно было бы по-настоящему спятить, мысленно перенестись в другой мир, где не требуется следовать правилам, потому что от тебя этого никто не ждет. Беда в том, что ей понятно, насколько легче будет Расселу, да и ей самой, если она плавно и безболезненно проскользит от одного этапа к следующему, от почти всепоглощающего занятия к полезному, но более чуждому, и главное, что эти состояния разума и души кажутся не предметом выбора, а скорее делом случая. Есть женщины, ухитряющиеся быть и добрыми, и в то же время холодными, а есть неистовые, которых чувства швыряют, словно пробку на волнах в шторм. «Если уж создана неистовой, — думала Эди, — холодной не притворишься. И ни за что не додумаешься, куда же все-таки девать энергию, а тем более — как применить ее с пользой».

Она села, обнимая полотенца. Два полотенца, два больших банных полотенца, когда-то светло-зеленых, а теперь попросту застиранных, блекло-серых. Когда-то их было пять, целых пять больших плюс полотенца для бассейна и… «Прекрати, — прервала себя Эди, — хватит этой чепухи, перестань потакать себе». Она повернулась к окну. Выглянуло солнце, яркое весеннее солнце, и первым делом указало, что окна давно не мыты.

Снизу донесся телефонный звонок. В спальню Эди и Рассела телефон переносили, только когда дети задерживались где-то допоздна, и поскольку теперь поздно ночью ждать было некого, телефон в последнее время был всегда переключен на автоответчик. Уткнувшись подбородком в полотенца, Эди выслушала вежливое и невозмутимое сообщение, записанное Расселом, затем еще несколько фраз, произнесенных тем же голосом так, словно он сообщал, что зайдет выпить после работы или принесет к ужину что-нибудь вкусное на свой выбор. В последнее время он звонил часто, оставлял краткие и несущественные сообщения о том о сем, иногда просто говорил, что думал о ней. С его стороны это был милый жест внимания и заботы. Который вызывал у Эди странное, несомненное и постыдное равнодушие.

Она поднялась. В редкие моменты, когда Вивьен переставала с боем выигрывать очко за очком, она говорила Эди, что ей надо только ждать, что у нее просто горе, а любое горе со временем утихает, и даже если время его не исцелит, то по крайней мере приглушит.