Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

— Вас ищут через газету, вот здесь.

— Да, я видел.

— Позвоните. Там есть номер телефона. Кто это?

— Сам не знаю. Наверное, кто-то из земляков.

— Позвоните им. Это наверняка важно, если они пишут в газете.

— Важно для них, а не для меня.

Шифра-Пуа подняла глаза. Герман не двинулся с места. Потом он вырезал объявление и показал Шифре-Пуе, что на другой стороне тоже объявления и это не помешает ей дальше читать газету.

— Они хотят зазвать меня в землячество, — сказал Герман, — но на это у меня нет ни времени, ни терпения.

— Может, у вас нашелся какой-то родственник?

— У меня никого нет.

— Делайте, как знаете. В наше время поиски родных — это не ерунда. Мир сошел с ума. Люди, потерявшие близких, находят сестер, братьев и детей.

— Вся моя семья погибла.

Сначала Герман намеревался было вернуться в свою комнату и поработать несколько часов над рукописью, но передумал и, попрощавшись с Шифрой-Пуей, вышел на улицу. Встреча с Машей была назначена только на четыре. Герман направился к Тремонт-авеню прогулочным шагом. «Что бы это могло значить?» — спрашивал он сам себя. Он думал пойти в парк, сесть на скамейку и просмотреть рукопись, но ноги сами привели его к телефонной будке. Ему стало нехорошо на душе. Только теперь Герман понял, что предчувствие, терзавшее его в последние дни, было как-то связано с этим объявлением. Да, существуют такие явления, как телепатия, ясновидение, или как их еще называют? Свернув на Тремонт-авеню, Герман зашел в аптеку. Полный волнения и сомнений, он набирал номер телефона, указанный в объявлении, и при этом повторял: «Это безумие. Я сам себе усложняю жизнь…»

Герман набрал номер, телефон звонил, но никто не брал трубку. «Оно и к лучшему, — сказал себе Герман. — Больше не буду звонить». В ту же секунду он услышал вопрос реб Аврома-Нисона:

— Кто это, а? Алло!

Этот голос казался старым, сломленным и удивительно родным, хотя Герман всего один раз общался с реб Авромом-Нисоном лично, не по телефону. Кашлянув, Герман сказал:

— Это Герман, Герман Бродер.

Голос умолк, как если бы реб Авром-Нисон совсем не ожидал услышать это имя и онемел от удивления. Потом он словно собрался с силами и заговорил громче и четче:

— А, Герман! Вы прочитали объявление в газете? У меня для вас новость, но не пугайтесь. Это, не дай Бог, не плохая новость. Совсем наоборот. Только не волнуйтесь.

— Что случилось?

— Это касается Тамары-Рохл, Тамары. Она жива.

Герман не ответил. В самом деле, он совершенно не рассчитывал, что это может случиться, и выказал меньшую радость, нежели должен был в этом случае. Он проговорил:

— Дети…

— Детей больше нет.

Некоторое время Герман молчал. Это было молчание человека, уже привыкшего к невероятным поворотам собственной судьбы, человека, которого ничем не удивишь. Он впал в ступор. В душе не было ни печали, ни радости, лишь пустота. Машинально Герман произнес:

— Как это? Свидетель видел, как ее застрелили. Как там его имя? Я не припомню сейчас…

— Да, это правда. Фашисты стреляли в нее, в теле осталась пуля, но она выжила. Ночью она спряталась под грудой трупов, потом выбралась и скрывалась в доме у знакомого поляка. А позже уехала в Россию.

— Где она сейчас?

— У меня дома.

Последовало долгое тяжелое молчание. Потом Герман спросил:

— Когда она приехала?

— Она здесь с воскресенья. Просто постучала в дверь и вошла. Мы ищем вас по всему Нью-Йорку. Если хотите, я позову ее к телефону.

— Нет. Я скоро буду у вас.

— А?

— Я скоро буду у вас, — повторил Герман.

Он попытался положить трубку, но она выпала у него из рук и повисла на проводе. Герману показалось, что реб Авром-Нисон продолжал что-то говорить, но он взял трубку и повесил ее, отдавая себе отчет в том, что ведет себя грубо. Он даже не поблагодарил реб Аврома-Нисона. Герману стало душно, и он открыл дверь телефонной будки. Пот стекал по лбу. Он стоял, вперив взгляд в стойку буфета, расположенную на противоположной стороне. За стойкой сидела женщина на высоком стуле и пила какой-то напиток через трубочку, а молодой человек угощал ее печеньем. Герман вышел из телефонной будки и отправился к двери. Он казался совершенно спокойным, только ноги стали ватными, а шаг — нетвердым. Герман вышел из будки и глубоко вдохнул уличный воздух. «Ну вот», — сказал он сам себе. Это означало: вот в чем смысл моего предчувствия… Но было и другое значение: в моем положении остается только принимать факты такими, какие они есть… Маша порой упрекала Германа, называла его роботом, и в этот раз он признал ее правоту. Как будто источник эмоций в сознании Германа засорился и остался лишь холодный рассудок. В четыре он встречается с Машей в кафетерии. Он пообещал Ядвиге, что сегодня вечером вернется домой. Кроме того, надо закончить работу для раввина… Герман стоял на проходе. Посетители аптеки натыкались на него. Внезапно он вспомнил определение чуда, данное Спинозой: это состояние, когда сознание замирает без движения перед чем-то, что не имеет связи с чем-то другим… Герман шел, сам не понимая куда. Он забыл, в какой стороне находится кафетерий. Подойдя к почтовому ящику, он вновь остановился. «Тамара жива!» — бормотал он, чтобы лучше осознать смысл этих слов. Это было похоже на шутку Провидения. Все, кого он любил, погибли, но эта истеричная женщина, которая мучила Германа многие годы и с которой он еще до войны хотел развестись, воскресла из мертвых. «Вот теперь будет настоящий ад!» — говорил себе Герман. Вдруг ему захотелось смеяться. Его оппонент, небесный соперник, метафизический противник, который на время покинул Германа — может быть, потому, что нет смысла бить лежачего, — внезапно нанес ему мощный удар: шах и мат!

Герман знал, что теперь дорога каждая минута, но не мог двинуться с места. Подошла женщина и, бросив письмо в почтовый ящик, с подозрением посмотрела на Германа. Он облокотился на ящик. Бежать? Куда? С кем? Маша не могла оставить мать. У него, Германа, нет денег. Вчера он забрал то, что осталось от пяти долларов, и это весь его капитал до тех пор, пока раввин не выдаст ему новый чек. А что он скажет Маше? Мать расскажет ей про объявление.

Герман посмотрел на часы. Короткая стрелка показывала одиннадцать, а длинная подошла к трем, но Герман не мог определить, который час. Он всмотрелся в циферблат так, будто для того, чтобы верно узнать время, требовалось духовное напряжение. «Если бы, по крайней мере, на мне был приличный костюм», — подумал Герман. Несмотря на смятение, ему не хотелось появляться в чужом доме плохо одетым, в мятых брюках и со стоптанными каблуками. Герман действительно не стремился к успеху в Америке, но стыдился идти в гости в поношенной одежде. Впервые в нем взыграло тщеславие типичного эмигранта: показать, что у него все в порядке… Одновременно кто-то внутри него потешался над этим желанием…

II

Герман вернулся к линии «L» и поднялся по лестнице. Он сам не знал, какое чувство в нем преобладает: удивление, любопытство или страх перед предстоящими трудностями. Герман словно принял большую дозу наркотика, зная, что его действие наступит позже. Возвращение Тамары не повлекло за собой никаких изменений, разве что в голове у Германа. В вагонах пассажиры читали газеты и жевали резинку как ни в чем не бывало. По-прежнему жужжали вентиляторы. Герман поднял с пола истоптанный газетный лист и попытался прочесть репортаж об игроках на скачках. «Что ж, люди находят в этом забвение», — мысленно оправдывал их Герман. Перевернув страницу, он прочитал анекдот и даже улыбнулся. «Анекдот остается анекдотом, даже для того, кто всходит на эшафот», — сказал он сам себе. При всей субъективности явлений в них преобладает мистическая объективность…

Герман нашел скамью с одним сиденьем и сел на нее, довольный отсутствием соседей. Он закрыл глаза и оказался в своей собственной темноте. Он даже опустил поля шляпы, чтобы тусклый свет ламп не просачивался сквозь ресницы. Сквозь дремоту Герман думал: «Двоеженство? Да, двоеженство». В какой-то степени его даже можно обвинить в многоженстве… За то время, пока Тамара считалась погибшей, он нашел в ней множество достоинств. Она любила его. Истеричный характер достался ей по наследству. Ей нельзя было заводить детей. По сути своей она была человеком высоко духовным, со всеми сложностями и болевыми точками, присущими таким натурам. Герман часто обращался к ее святой душе и просил у нее прощения. Но в то же время он отдавал себе отчет в том, что Тамарина смерть избавила его от невыносимых страданий. Даже сеновал в Липске казался ему курортом по сравнению с прежними скандалами с Тамарой…

«Может быть, она стала спокойнее? — задавался вопросом Герман. — Сколько ей лет?» Он не мог вычислить ее возраст. Ясно только, что Тамара старше Германа. Он попытался разобраться с происшедшим и привести мысли в порядок. В Тамару стреляли, и она, с пулей в теле, нашла приют у поляка. Там ее, по-видимому, вылечили, и она переправилась в Россию. Но как? Как можно было в разгар войны пересечь границу? Скорее всего, это произошло весной 1941 года. Ну и где она находилась все эти годы? Почему она не дала о себе знать после 1945 года? По правде говоря, он, Герман, тоже не искал Тамару. Он никогда не заглядывал в списки пропавших родственников, публиковавшиеся в газетах. И, несмотря на все это, она смогла прорваться в Польшу, а затем и в Германию. «Раз большевики не отправили ее в лагерь, значит, у нее кто-то был, — промелькнула мысль у Германа, — русский или татарин… Кто-нибудь когда-нибудь уже находился в таком же положении, как я? — спрашивал себя Герман. — Нет, никто и никогда». Понадобятся еще триллионы и квадриллионы лет, чтобы повторилось такое сочетание обстоятельств… От полного отчаяния Герману захотелось смеяться. Чего хотят от него Небеса? Какую миссию возлагают на него? Какой-то небесный стратег составил коварный план и играет с Германом в — как это у них называется — войну на истощение? Неземной садист проводит над ним эксперименты, похожие на те, что немецкие врачи проводили над евреями…