Про Герку и чудных - Валентина Чаплина

А Герка идёт сам не свой. Если б Ерошка не поверил, если б сказал: «Врёшь, цела твоя нога, ты просто струсил!», тогда было бы легче. Тогда можно было бы огрызнуться и спорить и доказывать самому себе, что ты сейчас прав. А Ерошка верит, что у Герки нестерпимо болит нога, и только поэтому он бросил друга. Эта Ерошкина вера переворачивает Герману всё внутри. Всё вверх дном. Эта вера громко говорит, какой Герка сам подлый трус. Он до сих пор думал, что храбрый. А оказался трус.

В штабе дружины светло, шумно, много парней с красными повязками. Это пришла новая смена дежурных. Мужчина, что вёл Ваську, обращается к Ероше:

— Нашёл друга?

— Нашёл. Нога вот у него… Тоже получил ранение… И серьезное. Еле идёт. А то бы мы без вас справились.

Только тут Ероша замечает, что его белая рубашка в грязи. Это, когда они упали с Васькой, измазал.

— Рассказывайте, — просит их парень, сидящий за столом.

И Герка вдруг узнаёт в нём… слесаря, который чинил у них кран. Вот он кто — этот слесарь! Замечательный парень-дружинник! А мать заставляла караулить его. И Герке становится ещё несносней. На душе, как на той улице, где ревела девчонка, темно-темно и грязь чавкает.

Слесарь тоже узнал Герку.

— А-а, кислый? Это ты? Я думал, ты только киснуть можешь, а ты и хулиганов ловишь. Молодец!

И Ерошку он тоже узнал:

— Ну как, не проснулась тогда тётя? — и улыбнулся.

Герке показалось, что сейчас он опять засвистит хорошую песенку о Кубе. Но он не засвистел. Посерьёзнел:

— Рассказывайте.

— А что рассказывать?

Ерошка в двух словах объяснил, как было дело.

А Васька кричит:

— Неправда! Врёт он! Это ещё доказать надо, кто отнимал. Может, ты! Ты говоришь — я! Я говорю — ты! И квиты!

— Никакие не квиты! — визжит девчонка. — Они не отнимали. Вот он отнимал, — и она батоном показывает на Ваську.

— Ты помолчи пока, — говорит слесарь-дружинник, — эх и голосок у тебя, в театре не пропадёшь, — и он трогает зачесавшиеся уши.

А Герка всё больше и больше становится противным самому себе. Может быть, первый раз в жизни нашёл настоящего друга и того обманул.

— Кто знает этого человека? — спрашивает слесарь-дружинник, указывая на Ваську.

И вдруг Герка, не хромая, делает шаг вперёд:

— Я.

— Давно его знаешь?

— Давно. На одной улице жили.

Васькины полосочки расширяются и становятся похожими на обыкновенные маленькие глаза. И в этих глазах остервенелая злоба. «Попробуй только скажи что-нибудь против меня!» — кричат на всю комнату эти глаза.

А Герка смотрит и прямо им, этим глазам, говорит:

— А я знаю, он к одному человеку в дом пришёл и двадцать рублей украл.

Ерошка от удивления раскрывает рот. А глаза-полосочки на миг становятся необычно большими, потом опять суживаются, и Васька, как дикий зверь, прыгает к Герману:

— А ты докажи! Докажи! Свидетелей не было! Может, ты украл!

И тут и Ерошка, и незнакомый мужчина, и дружинники понимают, что какие-то двадцать рублей украл именно он, Васька. Он сам сейчас выдал себя с головой. Он не умеет прятать концы в воду. И потому, что так ярко торчат неспрятанные концы, все эти большие и умные парни в красных повязках и незнакомый мужчина сознают, что Васька — ещё не самый последний человек, что из Васьки ещё может получиться кто-нибудь очень дельный, только руки приложить.

Васька длинно и отвратительно ругается, глядя на Германа. Девчонка с батоном таращит глаза: она первый раз в жизни слышит такое непонятное сочетание непонятных слов.

— Замолчи! — приказывают сразу несколько голосов, — ответишь за каждое слово.

И крепкая рука в красной повязке сильно сдавливает Васькин локоть.

В комнату шумно входят новые парни. Сейчас время меняться патрулям. Ероша, присевший было на скамью, быстро встаёт и хочет уступить место кому-то вошедшему. Встаёт, ничего не подозревая, опирается на ногу, и неожиданно для всех и для себя самого кричит. От боли. Дружинник подхватывает его под мышки и сажает на скамью. А Ерошка ничего не может сказать. Боль острыми длинными зубами впилась в сустав. Она всё сильней сжимает челюсти и не разжимает их ни на секунду, вот сейчас она перекусит ногу совсем. И, может, быть, тогда станет легче? Но она всё не перекусывает. Никак не перекусывает. Что же это она? Ну, скорее перекуси же!

— Ты что? — спрашивает дружинник, и все смолкают.

Ероша молча закатывает вверх грязную штанину. В том месте, где кончается голень и начинается ступня, худая Ерошкина нога стала совсем не Ерошкиной. Она теперь толстая, неподвижная и неуклюжая. Ерошка с удивлением смотрит на эту толщину.

— Ого, как разнесло! — говорит дружинник весёлым голосом, — врачу надо бы показать. Скачи на одной ножке до мотоцикла, живо слетаем в скорую.

Ерошка отрицательно качает головой. Сначала надо здесь всё закончить. Дружинник-слесарь говорит:

— Вы, ребята, пока тут больше не нужны. Адрес ваш я знаю, если понадобитесь, вызовем. Обязательно вызовем. А от мотоцикла не отказывайся.

— Спасибо.

Зелёные глаза с тревогой смотрят в чёрные пуговичные и извиняются, что так провинились.

— А можно нам вдвоём на мотоцикле? У него тоже нога ещё хуже моей болит. Он только терпеть умеет, а я заорал, как сумасшедший.

— Не хуже, — бурчит в пол Герка, — моя уже не болит.

— Знаем мы вас, не болит, — говорит весёлый дружинник. — А ну, скачите оба. На двоих две здоровых ноги!

И Ероша скачет, а Герка идёт и… даже не хромает.

— Только вы нас не в скорую, а домой, — просит Ероша, — у нас там лучше всякой скорой есть — тётя Наша.

— Ваша?

— Ага, Наша, совсем наша, — улыбаются ребята.

Две ноты по очереди

За балконом идёт дождь. Дождь идёт. Идёт. Разве у дождя есть ноги? Нет у дождя ног, а он всё равно идёт. А у Ерошки есть ноги, целых две, а он не может идти. То лежит, то сидит на кровати, а никуда не идёт. Нельзя идти. Ерошке спеленали одну ногу туго-претуго. И она, как какое-то противное Его Величество, покоится на вышитой тётиной Нашиной подушке. Кажется, что нога стала ужасно длинной. Куда ни повернись — везде эта нога. И больше ничего не чувствуешь, только эту ногу. Она мешает. Хочется отделить её от себя, хоть на время. Поскакать на одной. На здоровой. Передохнуть. Ну, а потом опять, если уж так случилось, то можно и потерпеть. А она не отделяется от тебя. Она всё время при тебе, нога-ножища длиннющая.

Боль, правда, уже не такая, как тогда в штабе дружины. Кажется, что той боли кто-то взял и подпилил зубы. Они стали короче и тупей. Но они ещё все целы. Все до единого. Даже тётя Наша и та пока их не может вырвать.

Вот если бы мама была жива… Ероша долгим грустным взглядом смотрит на мамину карточку, которая стоит на столе в коричневой полированной рамке. Мама улыбается, глядит на Ерошу и молчит. Ероше кажется, что если бы она сейчас вошла в комнату, то при ней нога не посмела бы болеть.

Идёт дождь. А зубы жуют… Но вдруг… зубы остановились, словно боль раскрыла рот и не шевелит челюстями. Ерошка улыбается и сам не замечает этого. Он лежит и не знает, что он улыбается. И рот улыбается, и глаза, и щёки, и нос. Что же это такое? Нет, это не мама вошла, она не может войти, потому что её давно уже нет на свете. Это за стеной Весна заиграла Чайковского. Она теперь часто играет. Гораздо чаще, чем раньше, когда у Ероши не было Её Величества ножищи. Ероша не просит Весну об этом, она просто сама играет и всё.

А музыка имеет страшную силу над рыжим лохматым зеленоглазым Брошкой. Кажется, она может с ним сделать всё, что захочет. Он никогда никому не говорил об этом, а Весна знает. Откуда знает? И как это девчонки умеют всё знать? Удивительно!

Жаль, что Чайковский писал свои вещи с концами. Ерошке хочется, чтобы они длились всё время и никогда не кончились. Но вот он опять остался наедине со своей ногой.

Ему захотелось позвать Весну и сказать ей… что-нибудь… Но он её не зовёт и знает, что не позовёт. Он еще никогда в жизни не называл Весну ни Весной, ни Милей. Если говорил с ней, то без всякого обращения, просто поворачивался и говорил. А имени её вслух при ней не произносил никогда. Он и сам не знает — почему. Других девчонок зовёт, а Весну не может. В школе называет её только по фамилии.

Она его тоже в школе — по фамилии, а дома никак. Или он забыл? Нет, не забыл. Не называет. И от этого как-то тревожно и хорошо. Пусть не называет. Если назовёт, то, наверно, сразу всё изменится. Станет хуже, обыкновенней.

Может быть, ей тоже сейчас хочется поговорить с Ерошей, а она, как и он, не говорит.

Правда, один раз он её звал. Вокруг было много народу, но никто не догадался об этом.

Ерошке казалось, что имя «Миля» кто-то умный и чуткий сочинил специально для неё. Это имя состоит из двух нот «ми» и «ля». Ероша знал ноты, он в доме пионеров учился играть на баяне.