Светозары - Петр Дедов

5

Я с братьями Гайдабурами, Ванькой и Васильком, сплю теперь на стоге сена. Душно стало в травяном балагане, а здесь хорошо. С озера веет прохладой, гнуса меньше вверху. А ведь в балагане один комар залетит и всю ночь не даст покоя. Попробуй, вылови его в темноте. А он жундит себе и жундит, и кажется, то вот-вот на лоб тебе сядет, то на щеку. Хлещешь себя всю ночь по лицу, а за что — и сам не знаешь.

А на стоге хорошо, привольно. Ребятишки, зарывшись в сено, давно похрапывают, мне же сегодня что-то не спится. Уж больно вечер тихий, даже перепелку не слышно. Необычный какой-то вечер. Вот и луна за лесом всходит — тоже странная, тревожная какая-то. Сначала заревом полыхнула на полнеба, а потом уж и сама из черных веток выпутываться стала — огромная, красная, как солнышко на закате. Повисла, раскаленная, над полем, над стогами, и боязно даже стало: то и гляди сено подожжет.

Но нет, по подожгла, а стала быстро подниматься вверх, уменьшаться и бледнеть, словно бы остывая. Вот теперь все в порядке: такая она и должна быть, луна, — маленькая и белая, как серебряная монета, на которой синими красками нарисовано что-то. Если приглядеться, то рисунок разгадать нетрудно: это один человек заколол другого и поднял его на вилах над головой.

Про это дедушка мне рассказывал. Жили два родных брата, и сроду их мир не брал. Как кошка с собакой жили. А однажды разодрались, младший схватил топор, а старший — вилы. Ну и запорол старший-то младшего, а бог взял да и переселил их обоих на луну, чтобы, значит, люди вечно смотрели на них и не забывали, к чему вражда и злоба приводят.

Но эта история меня занимала сейчас меньше всего. Я смотрел вокруг и удивлялся, какая с восходом луны стала огромная ночь! Небо опрокинулось в озеро, слилось с ним на горизонте, каждая звездочка отразилась в воде, и если долго, неподвижно смотреть, то и не поймешь, где земля, а где небо. Только иногда в каком-нибудь месте озера звездочки начинали шевелиться, роиться, словно пчелиный клубок. Я догадывался: это, играя, всплескивалась рыба, и тонкая рябь кругами расходилась по воде. Далеко над лесистыми островками, похожими в голубом сиянии на сказочные замки, протянул одинокий лебедь и опустился на серебряную лунную дорожку, слился с ней.

А справа стоят стога, круглые, как яички. Тень от них резкая, словно перед каждым выкопана круглая ямина. Здесь есть и дедушкина работа: когда он стоит на зароде, стог получается как облизанный — ни одна былка не топорщится.

За стогами видны молоденькие тонконогие березовые колки. Они так высветлены луной, что напоминают низкие тучки, из которых сплошным потоком льются серебряные струи дождя.

Я гляжу на этот голубой огромный мир, слушаю тишину, которая тоже кажется голубой, и мысли приходят такие же светлые, будто вот-вот должно случиться что-то хорошее, необычное, единственно вечное. Мысли эти нельзя задержать, чтобы облечь в слова, — они создают лишь настроение, ожидание чего-то. Не в такие ли вот мгновения мы начинаем осознавать себя? Вот я, человек, хозяин себе и всему на свете. Захочу сейчас — и тресну по башке Ваньку-шалопута, чтобы не храпел. Захочу — и взбаламучу все озеро так, что ни одной звездочки на нем не останется, исчезнет красота. Только вот на небе с этими звездами ничего не поделаешь… Но нет, все равно можно уничтожить весь мир. Для себя, конечно. Я — сам себе хозяин. Возьму, заплыву в озеро и утону. Вот и не станет ничего на свете…

Плыла над степью голубая тишина, и в этой тишине вдруг послышался шепот. Рядом, за соседним стогом. Потом раздался тихий смех. Потом из-за стога вышли двое и направились к озеру. Я сразу их узнал. Это были Тамарка Иванова и Сашка Гайдабура. Я почувствовал, как по спине забегали холодные мурашки, словно насыпали мне за воротник сырого песку.

Не сознавая, что делаю, я выкарабкался из шуршащего сена, сел на край стога. Сено было сухое, нисколько не отволгло от росы. Сухорос — к дождю, почему-то вспомпились слова дедушки. Я сидел и чувствовал, как растет, набухает в груди злоба на Сашку. Первая мысль, которая пришла в голову, — взять вилы, подкрасться сзади и пырнуть в Сашкину спину, поднять над головой, как это сделал тот лунный мужик со своим родным братом.

А ведь совсем недавно — как я любил Сашку! Да и не я один: все мальчишки в нашей деревне ходили за ним табуном. Сашка был самым смелым из парней, а для мальчишек это все. Как-то на спор с парнями он один сходил ночью на кладбище и в доказательство принес оттуда охапку засохших травяных венков.

Сашке поручали объезжать самых диких и упрямых коней в пашем колхозе. Помню, как объезжал он Кречета, молодого жеребчика орловской породы, которого колхоз купил на производителя. Кречет не терпел людей и, даже завидев конюха. Илью Огнева, весь трясся и рвал удила. За объездку коня начисляли два трудодня, но ни один из парней не соглашался иметь дело с Кречетом даже за сто трудодней. Сашка согласился.

Двое мужиков вывели жеребчика из стойла. Он всхрапывал, косил кровяным злобным глазом, а на улице, когда в ноздри ему ударил полынный и вольный ветер степей. Кречет рванул вперед, мужики повисли на поводах, потом, откинувшись назад, несколько саженей бороздили, сдирали дерн каблуками сапог.

Когда жеребчик немного успокоился, Сашка подошел к нему. Смуглое цыганистое лицо его стало серым, словно покрылось пеплом. Сашка осторожно положил ладонь на спину Кречета — жеребчика передернуло, как от прикосновения тока. Тогда Сашка отступил несколько шагов назад и с разгона прыгнул на спину Кречета. Жеребец шарахнулся в сторону, мужики только успели кинуть Сашке поводья. В гулкую утреннюю землю дробно ударили копыта, и Кречет понес. Через мгновение и конь, и всадник уже маячили далеко в степном синем мареве, и только полы Сашкиного пиджака развевались по ветру, и казалось, что это завис над конем, настигает его неотступно орел с распростертыми крыльями. Но вскоре и это все исчезло, растворилось в бескрайнем степном просторе…

У конюшни собралась толпа. Волновались не только мы, ребятишки, но и взрослые мужики.

Сломает парень шею, поверьте моему слову, — убеждал кого-то Илья Огнев. — Это ведь зверь, а не конь, отродясь такого не видывал. Говорил председателю — продай его к едрене-Фене, никакого сладу с ним нет. А парню-то — ясно дело — похвастать хочется…

— А ты не каркай, не накаркивай беду на голову, — вступился за брата Ванька-шалопут. — Самому-то сесть — небось, штаны заржавеют, а братуха и не таких зверей унимал.

— Цыц ты! — взъярился конюх. — Вот они, полюбуйтесь, дети-то ноне пошли — ишшо молоко на губах не высохло, а уже старшим перечить надо…

Всадник показался лишь часа через три томительного ожидания. Назад взмыленный Кречет шел уже на рысях, повинуясь поводу. Правда, перед самой конюшней, на виду у людей, он еще попытался бунтовать, отстаивать свою волю — свечкой взмыл на дыбы, стараясь скинуть всадника, но Сашка с такой силой дернул повод, что с губ коня ошметьями полетела розовая от крови пена.

— Пошали у меня! — ломким баском прикрикнул Сашка, и Кречет затих, сломленный и покоренный…

Таким был мой кумир и бог Сашка Гайдабура, который уводил сейчас к озеру Тамарку, накинув ей на плечи свой пиджак. Мое сердчишко колотилось у самого горла, полынная горечь вязала во рту. Я оттолкнулся руками и соскользнул со стога на землю. Зная, что это стыдно, украдкой, между стогами, пополз следом за парочкой. Непонятная сила, которая была сильнее стыда и страха, толкала меня вперед.

За крайним у озера стогом я затаился. Сашка с Тамаркой подошли к лодке, наполовину вытянутой из воды, и уселись рядышком. Под днищем лодки вздохнула, захлюпала потревоженная вода.

— Ты будешь меня ждать? — тихо спросил Сашка.

Тамарка не ответила. Она зябко куталась в Сашкин пиджак и, отвернувшись, смотрела в голубую даль озера.

— Гляди-ка, лебедь! — вдруг крикнула она.

— Один почему-то, — сказал Сашка. — Они всегда бывают вместе, парами. Может, кто подстрелил другого?

— А правду говорят, если один лебедь погибнет, то другой с высоты сам бросается на землю и разбивается? — спросила Тамарка.

— Не знаю, не видел. А здорово, если так на самом деле. Ты бы так смогла?

— Как?

— Ну, так, как лебеди делают.

— Дурачок… Ты что же, погибать собрался? Вот пойдешь осенью в армию, отслужишь свое, и тогда…

— Что тогда?

— Дотошный ты какой, — сердитым голосом сказала Тамарка.

— А вдруг — война?

— Что ты, такого быть не может, — испугалась Тамарка и потянулась к Сашке, который схватил ее и приник своим лицом к ее лицу.

В этот момент за моей спиной раздался тяжелый топот. Тамарка вскрикнула, а Сашка засмеялся.

Из-за стога, выбрасывая вперед передние спутанные ноги, показалась белая лошадь. Это был наш мерин по кличке Громобой. Никто не знал, сколько ему лет, и белой масти он был, может быть, от старости, от седин. Старые лошади тоже седеют.