Аморальное поведение. Когда есть те, на кого можно положиться - Екатерина Мельникова

Пока я доедаю борщ, который дед приготовил по моему любимому рецепту (из соленой капусты и без мяса), я слушаю, о чем разговаривают мой папа со своим папой. Папин папа интересуется, как мы живем (вопрос колет меня прямо в желудок; никак мы не живем), но мой папа буркает «хорошо», опустив грозный взгляд в тарелку с борщом, который превзошел его вчерашний никакой суп. Я едва прячу в себе то, что назревает и хочет вырваться наружу у меня из души. Вдруг очень сильно хочу высказаться дедушке и попросить о помощи, но отец это интерпретирует по-своему: скажет, я его хочу сдать, ябеда такая-сякая, ведь мне ничего не доставляет такое удовольствие, как подставлять родного отца. А я всего-то пытаюсь вернуть мир в свою семью. Но я застегиваю рот на молнию. И не пробалтываю о том, что папе плохо, что у него снова обострение, что он опять вливает в себя, как в кувшин. Молчу я и тогда, когда дед сам задает папе наводящий вопрос, а тот, кидая на меня какой-то бандитский взгляд, врет своему отцу, что вообще не пьет. А я опять молчу, не говорю, но отчаяние бьется во мне как птичка в клетке, я не говорю, но думаю и думаю о том, что нам с папой плохо. Что такого понятия как «мы» уже нет. И что я отдам голову, руки, ноги, все что угодно, зайду как угодно далеко, чтобы спасти папу, потому что он любовь всей моей жизни. И мои мысли читает дедуля. Видимо, я зеркало. Мое лицо отражает все душевные уголки. И моя боль, которая развертывается только у меня на изнанке, не сумела спрятаться от дедули под кровать или стол.

– Глеб. – К сожалению, у него выходит чересчур молитвенно. – Подумай о ребенке. Такой хороший, умный мальчик. И ты и он. К тому же пост, который ты занимаешь…

– Я тебя умоляю. И сказал ведь, что я не пью! – психует папа, а слезы, что зависли у него на ресницах, выдают и его душевные раны тоже. Мы с ним оба хороши, два одинаковых. Отец и сын. Близнецы с разницей в возрасте в восемнадцать лет.

– Глеб. – Повторяет дедуля. Обычно он не выглядит на свои сорок семь. Обычно он не ругается и не обнажает при нас отчаяние, но когда что-то подобное происходит, его вечно улыбающееся лицо становится чуть старше, а голос повторяет грусть, которая во мне.

– Если я угорю, ты заберешь своего любимого, хорошего и умного мальчика к себе в Питер. А безобразника похоронишь где-нибудь во Владивостоке. – Выстреливает мой папа в своего, не дав ему закончить. Меня же сотрясает безмолвный крик. Во-первых, мне не нравится папин тон. Во-вторых – не поеду я в Питер навсегда! Я люблю там бывать, но я не уеду! Принцесса Лали и Паштет останутся здесь, а я буду там. Что я там забыл, кроме жизни без них? Там моря и нашего леса нет! А без папы как жить? Как он может нам с дедом такое говорить? Жить без папы – это все равно, что стать пустой и поломанной яичной скорлупой, из которой сбежал милый желтенький цыпленок – радость для любых глаз.

– Очень смешно. И это ты мне говоришь. Мне, человеку, который тебя вытащил из лап кошмарной зависимости. Вовремя вытащил. Спасибо, ты мне очень благодарен. Я уж, поверь, натерпелся, когда погибла твоя эта… Альбина-Француаза. Или как там ее? – (Папа выстреливает себе в лоб из пистолета, который соорудил из своих пальцев). – Замонал ты меня в то время своими истериками, так, что и тебя хотелось убить, чтоб мы оба не мучились.

– Ну, все, все. Ты выиграл! Приз в студию! – орет отец, а затем происходит то, чего я боюсь больше всего: дедуля открыто задает вопрос мне. Пьет Глеб или нет. А мой язык ведь не всегда слушается команды моего сердца. Да, говорю я, Глеб пьет. Глеб велит мне закрыть пасть. Мы сталкиваемся взглядами, как два козла рогами.

– Не смей так разговаривать с сыном! – Дедуля выходит из себя. Я уже вижу, как с характерным свистом идет дым из его ушей.

– Ты бы слышал его. Тебе надо проявить капельку понимания, пап. Не воспитывай меня при Степе. Ты меня при нем унизил, как только мог. Он не слушается меня.

– По-твоему, быть алкоголиком – это еще не так унизительно? – думаю я или говорю.

– Я велел тебе заглохнуть…

Так и знал. Я не сдерживаюсь. Мы все трое больше не сдерживаемся. И кипятимся.

– Ребята, хватит. Я приехал не за тем, чтоб за кого-то заступаться и выслушивать разборки. Степка, – теперь дедуля говорит так, что я понимаю – он выбрал тему безопаснее и любопытнее. – Как дела с Лали?

От упоминания этого имени во мне кипятится что-то новое. То больше не мои нервы, это моя кровь. На мгновение я замолкаю, прислушиваясь к ощущению – Лали плавает во мне вдоль позвоночника, вокруг сердца, как русалка возле рифа. Поцелуи переполняют мою голову, как фантики вазу. Даже язык застревает где-то от волнения, так что мне ничего не удается рассказать дедуле о Стране Чудес, куда я попадаю всякий раз, когда трогаю ее руку или волосы.

– Мы по-прежнему дружим. – Как же много всего можно утаить за плотно закрытой крышкой подсознания.

– У твоего сына есть девушка! – дедуля подмигивает и толкает папу в бок.

– И безнравственное поведение.

– Святоша откопался! – добавляет дедуля, переводя на меня взгляд. Говорит он это так забавно, через свой заразительный смех, поэтому и во мне немедленно пузырится азарт. – Тебя выбрали в судьи, сынок, потому что ты официально не безобразник. Но фактически ты настоящий паршивец и лучше бы тебе не катить бочку на Степу – он на тебя, к великой радости, не похож. – Через ржач говорит дедуля, словно ничего смешнее в мире нет, а потом вкручивает очередную миниатюру о папином детстве, потому что знает – папа ненавидит, когда он несет прозу о его истериках, подгузниках, бутылочках, соплях и прочую «порнуху для мозга», выражаясь его словами.

Мы обхохатывается над воспоминанием о манеже, который обделал мой трехмесячный папа, и тот сжимает губы идеально ровной полоской, смотрит на нас с дедулей так, словно мы нацепили накладные ресницы, розовые парики и колготки в сеточку.

– Кстати, я забыл твой дневник проверить вчера… – объявляет папа, перебивая этот полет хорошего настроения.

Все, пока! Я спрыгиваю с планеты.

На самом деле я этого не делаю. Я ничего хорошего не делаю на пару со своим ртом, который, не согласовавшись со мной, раскрывается и орет:

– Да! Потому что «нажрался» и вырубился, как настоящий алкаш!

Папа едва сдерживается, чтоб не треснуть меня через стол. В силу выражения его лица он хочет именно этого. Его рука так соскучилась по моей щеке, так соскучилась. Дед шипит на нас обоих, но голос папы опускается до зловещего шепота и все-таки заканчивает свою фразу:

– Дашь мне дневник посмотреть, как закончишь есть. А потом все уберешь со стола и пойдешь уроки делать, иначе компьютер выброшу. Ты готов вечность сидеть на телефоне или в Интернете со своими дружками!

Папа не знает, насколько часто я сижу за компьютером, разыскивая по всему Интернету видео с новыми необычными техниками для рисования. И сколько писем пишу маме, никак не могу остановить то, что бьется у меня справа в груди. Пошел он. Что он знает о моей жизни? Уже ни черта!

– «Степа, сделай то! Степа, сделай это!» Ооо! Достал.

– Это значит, что тебе трудно показать дневник?

– Заднее сальто тебе не показать?

Двое Кипятковых доходят до точки кипения. Представьте себе кастрюлю, печку, которую забыли вырубить, и оттуда вода плещет. Наш дом – та самая кастрюля. Мы с папой кипятимся, варимся, наши тени душат друг друга на полу, а в роли агента семейной безопасности выступает, как всегда, дед Вова.

– В соответствие с внутренней политикой семьи Кипятковых, – вздыхает он на каком-то инопланетном языке, – драки запрещены. Словесные дуэли запрещены. Штраф – мытье посуды сроком от одного до двух месяцев. – А потом у папы в лице возникает такое выражение, которое бывает, если человек хочет сказать «ну ты и идиот». У него даже живот дернулся от хохота, будто водонапорная башня пытается удержать переизбыток воды. – Сколько можно? Глеб, ведь ты взрослый человек.

– Когда ты успел заметить? – рот папы раскрывается и оттуда сию же секунду выпадает ненадлежащий смешок.

– Ты мог бы вести себя иначе. Например, не распускать руки и не обзываться. Хочешь, я открою тебе секрет? Когда он вырастит, ты получишь сдачи.

– Не понял. – Рычит папа.

– Все ты понял. – Настаивает дед. – Смотри, как он вымахал. В шестнадцать будет хорош, как конь, если не в четырнадцать. Думаю, он в этом возрасте приличным шкафчиком станет. Ты в это же время был кудааа мельче, чем Степа.

– Это жульничество! Ты меня отдал в первый класс в шесть! На съедение!

– Чем раньше кончится этот отстой, тем лучше.

– Чего же ты своего здоровячка не отдал в школу с шести лет?

– Степа – твой сын, за него ты отвечаешь.