Газета День Литературы 8 (1998 2) - Газета День литературы

И все, что я тут насоветовал, ты прекрасно успеешь сделать, ибо ты еще очень молодой — всего-то шестьдесят. А по духу и работоспособности тебе нет и сорока. А улыбка у тебя — та же, что и в двадцать лет.

Владимир Костров

ТЕЛЕГРАММА

Так грохнем гранями стакановЗаздравья для!А ну, Проханов, как СтахановДавай угля,Чтоб иноземец подивился,Притихла чернь,Чтоб нашей плотью подавилсяМогильный червь!Среди разрух, среди бурьяновЧтоб не потухДух Емельянов и Степанов —мятежный дух!Чтобы народ расправил плечиВ любом углу,Решительно противоречаЛюбому злу!

photo 5

Александр ПРОХАНОВ среди членов ГКЧП после их выхода из “Матросской тишины” в феврале 1993 года.

Юрий Кузнецов

АДСКАЯ НОВОСТЬ

С Востока свет,мы разумеем: “День”…Из бездны вышел мрачный Данткак тень.— Что нового в аду?— его спросили.Ответил Дант:— Все то же, что в России,Но видно, дьявол с вами не в ладу:Он запретил газету “День” в аду.

Александр Дугин

ПАЛАДИН ПУСТОТЫ

И мы подымем их на вилы,Мы в петлях раскачнем тела,Чтоб лопнули на шее жилы,Чтоб кровь проклятая текла.

А.Блок

“ПОРАЗИТЕЛЬНО УМНЫЙ ЧЕЛОВЕК…” Так назвал Лев Толстой Проханова. Конечно, это относилось к Проханову-старшему, тоже издателю и тоже писателю, к интеллектуалу и нонконформисту, жившему сто лет назад.

Ничего не меняется. Одни и те же имена, одна и та же мучительная борьба, одно и то же сверхчеловеческое напряжение сил, одна и та же Россия, сложная, терзаемая, опьяненная самой собой, духом своих людей, лучших людей земли, ее солью… В делах о духовной секте Татариновой в XIX веке фигурирует генерал Евгений Головин, а среди следователей- чиновников — Липранди. Моя собственная юность прошла под знаком дружбы с великим современным мистиком Евгением Головиным и в кампании сверстника Олега Куприянова, прямого потомка Липранди… Мой далекий предок Савва Дугин боролся против западничества Анны Иоанновны за крайний православный традиционализм, за восстановление Патриаршества, за возврат к Старой Вере (за что и был казнен Бироном).

Такое впечатление, что в истинной истории принимает участие очень ограниченный круг людей, а все остальные выступают как расплывчатые и невырази- тельные декорации, как иллюстративный материал истории.

Нет никаких сомнений, что существует “вечный Проханов”, издатель “Духовного христианина”, “Дня”, “Завтра”. Вчитываясь в то, что публиковал “Духовный христианин”, этот интеллектуальный журнал нонконформистской, революционно-консервативной, национальной и неортодок- сальной русской мысли, поразительно много встречаешь параллелей с нашим временем.

Проханов родом из кавказских молокан, из крайней спиритуалистической русской секты, одержимой мечтой о “волшебной стране”, где вместо воды источники земные дают молоко, белое райское молоко… Туда же к Кавказу тянулись согласия и толки “параллельной России”, бежавшие прочь от романовской скуки и зе- вотной чиновничьей веры. Из родных моих ярославских земель, где около половины населения были староверами, и где в знаменитом селе Сопелково обосновался всероссийский центр бегунского согласа, тянулась нить национальных сектантов, хлыстов, скопцов, прыгунов, шелапутов, безденежников к русскому Кавказу, прохановскому Кавказу, белой святой арийской горе Эльбрус, недалеко от которой первые молокане нашли таинственные источники белого, молочного цвета.

Все повторяется.

Линии русских судеб сходятся в конце тысячелетия в последний узор.

МАМЛЕЕВСКИЙ ШЕПОТ. Своим знакомством с Александром Прохановым я обязан Юрию Мамлееву, глубочайшему и прозорливейшему современному русскому писателю, нашему новому Достоевскому. Вернувшись из глупой эмиграции в перестройку, крестясь на фонарные столбы и облизываясь на любимые русские московские лица как на пасхальные яйца, Мамлеев своим классическим полушепотом сообщил мне в конце 80-х: “А Вы знаете, Саша, что Проханов “наш”…”

“Как “наш”?”— удивился я. Мне казалось, что он по ту сторону баррикад, что он — кадровый, человек, покорно и безропотно обслуживающий догнивавшую Систему. А это в моих глазах в то время было полнейшей дисквалификацией.

“Нет, Вы ошибаетесь, — продолжал уверять меня Мамлеев, — он все-таки “наш”, “потаенный”, “обособленный”…

Я поверил Юрию Витальевичу и пошел в журнал “Советская Литература” к Проханову. После нашей встречи я смутно почувствовал, что Мамлеев был прав.

НЕУДАВШЕЕСЯ ПРЕОБРАЖЕНИЕ. Но настоящее озарение Прохановым пришло в фатальный август 1991-го. Это был поворотный момент моей идеологической судьбы. Утром 19 августа, в Преображение Господне, когда я услышал голос Лукьянова по радио, я осознал себя до конца и бесповоротно совершенно советским человеком, фатально, триумфально советским. И это после стольких мучительных лет лютой ненависти к окружающему строю, к “Совдепу”, после радикального бескомпромиссного национал- нонконформизма… Конечно, я всегда презирал и Запад, считая, что у России есть свой путь, не советский и не либеральный, третий, особый, уникальный и мессианский. Но в тот август я (даже вопреки своему сознанию) всей внутренней логикой души был на стороне ГКЧП. Речь Лукьянова была для меня ангельским хором. Слова обращения — вестью о новом порядке, о верности и чести, о решимости последних государственников встать на защиту великой державы перед лицом распустившихся столичных толп, мечтающих отдаться кока-колонизаторам.

Совсем скоро пришло понимание катастрофы. Вялые солдатики; агрессивные и вмиг собравшиеся враги, на глазах превратившиеся из вялых и пассивных кээспэшников в фанатичную и хваткую русофобскую и, увы, крайне эффективную, свору; невнятные гэкэчеписты…

И когда уже стало ясно, что все кончено, что вот-вот вернут из Фороса могильщика последней империи, на тухнущем экране появляется знакомое лицо Проханова. Под свинцовой плитой вздыбившихся сил распада и смерти, празднующих мстительную победу, Проханов спокойно и мужественно произносит слова самоприговора. Он полностью оправдывает ГКЧП, во всеуслышание обреченно и собранно произносит роковые слова.

На нем сходится пульс исторического достоинства. В этот момент он совершает редчайшее действие, на которое мало кто способен. Он продолжает сохранять верность тому, что со всей очевидностью и фатальностью проиграло. Он утверждает на практике высшее качество человека — идти против всех, когда ясно, что этот путь обречен.

Такого жеста я в своей жизни не видел. Он встал лицом к лицу с историей, с ее страшной, свинцовой мощью, и спокойно сказал, что не согласен с общеочевидным ходом вещей. Так можно поступить, только находясь в духе.

Он остался последним на последнем рубеже. Позади зияла пропасть.

ДОН-КИХОТ ПО-СОВЕТСКИ. После августа 1991 года наши отношения изменились качественно. Я утратил остатки осторожности в отношении “советской” фигуры. Проханов, видимо, решил идти навстречу тем идеям и концепциям, которые не укладывались ранее в вялотекущие взгляды “официальных государственников”. Я думаю, что сам он испытал глубочайший шок.

Проханов верил в Советское Государство, был предан Советскому Государству, служил Советскому Государству и…его Системе. Но он продолжил эту веру и это служение дальше особой запретной черты, за тот предел, где остальные чиновники-государственники выходят из игры, печально или бесстыдно (в зависимости от темперамента), сдают высоты, мандаты и позиции, угрюмо вытаскивая из внутренних карманов аккуратненький белый платок поражения. Проханов доказал, что принимает все серьезнее и глубже, чем это делали те, которых он искренне считал своими вождями, своими авторитетами, своими полководцами. Так и Аввакум когда-то страстотерпно доказал, что абсолютная покорность Царю и предельное уважение к церковной дисциплине в определенной ситуации не останавливают русского христианина от восстания и утверждения Истины вопреки всему.

Этот же столь внятный дух Консервативной Революции заиграл в Проханове. Истинно русская природа “духовного христианина”, способного к утверждению покорности через бунт, верности большинству через отрицание его правоты. Своего рода советское, государственническое исповедничество.

Проханов, певец Системы, остался верен Системе даже когда она рухнула. На это не способен ни один конформист, это противоречит самой логике Системы, основанной на абсолютизации сиюминутного, на полной покорности социальному року, на шкурности и имитации, которую мы имели случай созерцать последние годы в небывалом объеме. Но тем фактом, что нашелся кто-то один, кто сказал “нет”, было доказано, что в защищаемом уходящем строе было иное содержание и иной смысл, нежели банальности бесхребетной массы жадных аппаратчиков, готовых служить кому угодно.