Маленький оборвыш - Джеймс Гринвуд

Вы здесь живете, Моульди? — спросил я.

— Здесь внизу, — отвечал он, — надобно еще немножко спуститься. — Идем, чего ты боишься?

— Да здесь так темно, Моульди.

— Ты верно привык сладко кушать, да спать в спальной, освещенной восковыми свечами, а мы не так прихотливы. Идем, не то пусти мою руку, не задерживай меня!

Я всеми силами прицепился к его руке, я не знал, что делать, он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.

— Полно, чего тут бояться, малютка, — сказал он почти ласково. — Пойдем скорей, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы, будет на чем прилечь.

Ободренный таким образом, я пошел с ним дальше в темный, сырой проход; проход этот так круто спускался вниз и был так скользок, что в башмаках я наверное раз десять упал бы на нем. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого гадкого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моульди, и улечься на ней; какой добрый мальчик Моульди, что так гостеприимно предлагает мне разделить свою постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее. Наконец мы догнали Рипстона; он заворчал на нас за то, что мы так замешкались, и предсказывал, что теперь не найдется ни одной пустой телеги.

— Куда мы идем? — спросил я несмело. — Куда ведет эта дорога?

— В реку; если идти все прямо, — смеясь, отвечал Рипстон.

— Чего ты его пугаешь, — добродушно вмешался Моульди. — Да, Смитфилд, дорога ведет в реку, если идти по ней все прямо, но мы не пойдем прямо, мы свернем в сторону.

Я не помнил себя от страха и шел вперед, потому что если бы вздумал воротиться, то не нашел бы дороги. Кругом нас было По-прежнему темно. Моульди вел меня за руку, а Рипстон шел сзади, напевая какую-то веселую песенку. Мы свернули в сторону и спустились вниз по лестнице; дойдя до самого низа, Моульди сказал:

— Ну, вот мы и пришли, Рип, возьми его за другую руку, а то он наткнется на что-нибудь и переломает себе ноги!

— Подымай ноги, Смитфилд, — посоветовал мне Рипстон, — да коли наступишь на что-нибудь теплое, мягкое, не думай, что это муфта, не трогай, не то, пожалуй, укусит.

— Кто укусит? — боязливо спросил я, раскаиваясь, что не остался ночевать в свином ряду.

— Кто? Крыса! — отвечал Рипстон, видимо наслаждаясь моим страхом. — Тут бегают громадные крысы, с добрую кошку величиной!

— Полно болтать пустяки! Иди вперед! — остановил товарища Моульди.

Мы были в ужасном месте. Величину его нельзя было рассмотреть; от кирпичных стен валил густой пар, это видно было при мерцающем свете сальных огарков, рассеянных там и сям. Эти немногие огарки составляли все освещение. Один из таких огарков был прилажен к стене на старом ноже со штопором, шагах в двадцати от лестницы, по которой мы спустились. Свет его падал на грязного, оборванного старика, чинившего сапог. Старик сидел на крышке рыбной корзины; рабочими инструментами ему служили старая столовая вилка и кусок бечевки; провертев вилкой дыру в сапоге, старик заострял губами конец бечевки и держал развалившийся сапог поближе к огарку, чтобы лучше разглядеть, куда попасть бечевкой. На носу его были надеты очки или, лучше сказать, медная оправа с одним стеклышком; руки его дрожали так, что, даже высмотрев дырку, он не сразу мог попасть в нее бечевкой. Огарок, освещавший старика, бросал также свет на часть телеги, в которой сидело несколько мальчиков, кидавших комки грязи в свечу старого сапожника. Комок грязи попал в лоб старику.

— Ха, ха, ха! Смотри, Смитфилд! — засмеялся Моульди: — славная штука! По делом старику!

— Отчего поделом? Что он им сделал? — спросил я.

— О, он скряга, — отвечал Моульди. — У него, говорят, зарыто под этими камнями много денег, и все золотом. Эх! Хорошо бы нам найти их!

В эту минуту метко пущенный комок грязи вышиб сапог из рук старика, только что ему удалось продеть бечевку сквозь дырочку, и теперь он ползал на четвереньках, отыскивая на полу сапог. С телеги, на которой сидели мальчики, раздался дружный хохот.

— Дети! Дайте мне, пожалуйста, кончить работу! — просил старик. — Мне осталось сделать стёжек шесть семь, и я отдам вам свою свечку, можете тогда играть в карты или во что хотите.

— А ты нам спой, дядя, песню! — раздался голос с телеги: — тогда мы не будем тебя трогать!

Старик запел дрожащим голосом, стараясь воспользоваться перемирием, чтобы кончить работу. Когда он пропел первый куплет и дошел до припева, мальчики хором подтянули ему, и в эту самую минуту ловко пущенный комок грязи совершенно залепил одинокое стеклышко на очках старика, другой комок погасил свечку и свалил ее на пол; в телеге поднялся смех, еще громче прежнего.

— Идем, — сказал Моульди: — нечего нам тут стоять, наш фургон там, в заднем конце.

Крепко держась за Моульди, я последовал за своими товарищами. Оба они видимо были совершенно привыкши к этому месту. Они ловко пробирались вперед, между тем как я беспрестанно скользил или натыкался на оглобли телег, которые трудно было различить в темноте. Одна только свеча бедного старика могла бы сколько-нибудь освещать пространство; все остальные огарки были окружены толпами мальчиков и взрослых, которые, присев на сыром полу, на клочках соломы, играли в карты, курили трубки и бранились самыми гадкими словами. Наконец, мы остановились.

— Стой, Смитфилд, вот наш фургон, — сказал Моульди.

Я ничего не видел, но слышал, что он лезет по спицам колеса.

— Ну что, каково там? — спросил Рипстон.

— Отлично, — отвечал Моульди с фургона.

— Ну, полезай, — сказал мне Рипстон, — становись ногой на колесо, я тебя подсажу.

Он, действительно, подсадил, меня да так старательно, что я упал на четвереньки на дно телеги.

— Ты сказал: отлично, — проворчал Рипстон, также влезая в телегу, — а соломы-то тут и нет.

— Ни крошки, — подтвердил Моульди.

— Я так и знал. — продолжал ворчать Рипстон. — Я как только вступил на колесо, так сейчас почувствовал, что этой телеге возили сегодня уголья.

— А ты бы, — заметил Моульди, — написал перевозчику, чтобы он бросил уголья, занялся бы перевозкой мебели, да оставлял бы всякий вечер хорошую связку соломы, не то мы переменим квартиру.

— Это еще ничего, что соломы нет, — проговорил Рипстон, — главное неприятно то, что проклятая угольная пыль постоянно лезет в нос и в рот.

— Ну, как тебе здесь нравится, Смитфилд?

— Мы здесь ляжем спать?

— Это и есть наша квартира, милости просим, будьте как дома, — любезно проговорил Моульди.

— А где же ваша постель? Ведь есть же у вас постель?

— Еще бы! Целая перина, набитая лучшим пухом и целая куча подушек и простынь! У нас все есть, только вот беда, не знаю, куда все это девалось!

Моульди принялся шарить по телеге, как будто отыскивая пропавшую вещь.

— Эх! — сказал он потом, — толкуй ты нам о постелях! Вот наша постель, и он стукнул каблуком о стенку телеги, жестка она тебе кажется, так полезай вниз, там много мягкой грязи!

— Не слушай его, Смитфилд, — заметил Рипстон, — сегодня здесь хуже, чем всегда, потому что нет соломы. А когда есть солома, так отлично: придешь сюда этак в холодную ночь, думаешь: какой ты несчастный человек, опять будешь спать на голых досках; вдруг, смотришь, в телеге целый ворох славной, сухой соломы, в которую хоть с головой зарывайся!

И при воспоминании об этой роскоши Рипстон причмокнул языком так аппетитно, точно хлебнул ложку горячего, вкусного супа.

— А вам не холодно, когда вы раздеваетесь? — спросил я.

— Не знаю, — коротко отвечал Рипстон; — никогда не пробовал.

— Я раздевался в последний раз в прошлом августе, — сказал Моульди. — Однако пора спать, давайте ложиться. Кто будет подушкой? Смитфилд, хочешь ты?

Я был до того несчастен, что мне казалось все равно чем ни быть, и потому я согласился.

— Да ты, может, не хочешь? Так ты скажи, не стесняйся, — заметил Рипстон, — ведь это как кто любит! Одному нравится, чтобы было мягко, другому, — чтобы было тепло. Тебе что лучше?

— Я люблю, чтобы мне было и тепло, и мягко спать! — со слезами отвечал я.

— Ишь как! И то и другое! — усмехнулся Моульди. — Ну, слушай, хочешь быть подушкой, так полезай сюда и не хнычь, нам плакс не нужно, напрасно мы взяли тебя с собой!

Я поспешил уверить Моульди, что плачу потому, что не могу удержаться от слез, но что я готов быть подушкой, если он мне покажет, как это делается.

— Тут нечего показывать, — отвечал Моульди, смягчившись, — подушка тот, кто ложится вниз, так что другие кладут на него голову. Ему от них тепло, а им мягко, это и просто, и удобно.

— Ну, прочь с дороги! Я буду подушкой — вскричал Рипстон и лег в одном конце фургона. Ложитесь на меня.

— Ложись, как я, Смитфилд, — сказал Моульди, укладываясь спать.