Полиция - Ю Несбё

В середине доклада Хагена Бельман поднялся и подошел к окну, повернувшись к Хагену спиной. Он раскачивался на каблуках, притворяясь, что слушает, а потом прервал доклад:

— Ты должен разобраться с этим, Хаген.

Хаген замолчал, ожидая продолжения.

Бельман повернулся. На белых пигментных полосах на его лице проступила краснота.

— И еще я должен задать вопрос о приоритетах: ты предпочитаешь сохранять круглосуточную охрану в Национальной больнице, когда убивают честных полицейских. Разве не следовало бы направить все людские ресурсы на помощь следствию?

Хаген изумленно посмотрел на Бельмана:

— Там не мои люди, а сотрудники Центрального полицейского участка и студенты Полицейской академии на практике. Я не думаю, что расследование страдает от этого, Микаэль.

— Ах вот как? — сказал Бельман, не поворачиваясь. — Но все равно, я хочу, чтобы ты еще раз обдумал необходимость охраны. Я не вижу никакой непосредственной опасности для жизни пациента по прошествии столь длительного времени. Они знают, что он в любом случае не сможет дать показания.

— На самом деле говорят, появились признаки улучшения его состояния.

— Это дело больше не имеет приоритета. — Ответ начальника полиции был быстрым и немного злым. Но потом он сделал вдох и включил свою очаровательную улыбку: — Но конечно, тебе решать насчет охраны. Я ни в коем случае не собираюсь вмешиваться. Это ясно?

Хаген чуть было не выпалил «нет», но успел сдержаться и коротко кивнул, пытаясь сообразить, чего добивается Микаэль Бельман.

— Хорошо, — сказал Бельман и хлопнул в ладоши, показывая, что разговор окончен.

Хагену следовало встать и удалиться, пребывая в том же недоумении, в каком он явился сюда. Но он остался сидеть.

— Мы хотели попытаться подойти к расследованию с другой стороны.

— Да?

— Да, — ответил Хаген. — Разделить следственную группу на несколько маленьких групп.

— Для чего?

— Чтобы создать пространство для альтернативных версий. У больших групп есть сила, но не каждый способен мыслить, выходя за рамки привычного.

— А мыслить надо за… рамками?

Хаген сделал вид, что не услышал сарказма:

— Мы начали ходить по кругу и перестали видеть очевидное.

Он посмотрел на собеседника. Прежде Бельман работал следователем по особо тяжким преступлениям, поэтому он, конечно, прекрасно знал этот феномен: группа накрепко привязывалась к исходным данным, к предположениям, основанным на фактах, и совершенно теряла способность строить альтернативные гипотезы. И все-таки Бельман отрицательно покачал головой:

— С маленькими группами ты утратишь способность действовать, Хаген. Ответственность рассеивается, люди наступают друг другу на пятки, одна и та же работа делается по нескольку раз. Одна большая, хорошо скоординированная следственная группа — лучший вариант. По крайней мере, пока во главе ее стоит сильный хороший руководитель…

Хаген ощутил неровности на поверхности зубов, когда плотно сжал их, понадеявшись, что реакция на инсинуации Бельмана не будет читаться у него на лице.

— Но…

— Когда руководитель начинает менять тактику, это легко можно расценить как отчаяние и полупризнание в том, что он провалил расследование.

— Но мы уже провалили расследование, Микаэль. На дворе март, со времени убийства первого полицейского прошло шесть месяцев.

— Никто не пойдет за руководителем-неудачником, Хаген.

— Мои сотрудники не слепые глупцы, они знают, что мы стоим на месте. А еще они знают, что хорошие руководители должны обладать способностью менять курс.

— Хорошие руководители знают, как вдохновить своих людей.

Хаген сглотнул, проглотив то, что хотел сказать: он преподавал искусство руководства в Военной академии, когда Бельман еще бегал по двору с рогаткой. И если уж Бельману удавалось так здорово вдохновить своих подчиненных, как насчет того, чтобы хоть чуть-чуть вдохновить его, Гуннара Хагена? Но он слишком устал и был расстроен, поэтому не смог проглотить слова, которые, он точно знал, сильно разозлят Микаэля Бельмана:

— Мы добились успеха с независимой группой, которую возглавлял Харри Холе, помнишь? Те убийства в Устаусете никогда бы не были раскрыты, если бы…

— Я думаю, ты слышал меня, Хаген. Скорее я рассмотрю возможность сменить руководство расследования. Именно руководство несет ответственность за культуру поведения своих сотрудников, а сейчас, кажется, оно не слишком нацелено на результат. Если у тебя больше ничего ко мне нет, то у меня скоро встреча.

Хаген с трудом верил собственным ушам. Он поднялся на негнущихся ногах, как будто кровь вообще не циркулировала в них все то недолгое время, что он просидел на узком низком стуле, и поплелся к двери.

— Кстати, — произнес за его спиной Бельман, и Хаген услышал, как он сдерживает зевоту. — Что-нибудь новое по делу Густо?

— Как ты сам сказал, — ответил Хаген, не поворачиваясь и продолжая свой путь к двери, чтобы не показывать Бельману лица, вены на котором, в противоположность ногам, вздулись так, словно находились под высоким давлением, — это дело больше не имеет приоритета.

Микаэль Бельман подождал, пока не закроется дверь и начальник отдела не попрощается с секретарем в приемной. Потом он плюхнулся в кожаное кресло с высокой спинкой и съежился. Он вызвал Хагена не для того, чтобы расспрашивать его об убийствах полицейских, и он подозревал, что Хаген об этом догадался. Дело было в том, что час назад ему позвонила Исабелла Скёйен и, естественно, завела старую песню о том, что из-за нераскрытых убийств полицейских они оба кажутся ни к чему не годными и беспомощными. И что в отличие от него она сильно зависит от благосклонности избирателей. Он отвечал «да» и «конечно» и ждал, когда она закончит, чтобы положить трубку, но вот тут-то и рванула бомба:

— Он вот-вот очнется.

Бельман сидел, положив локти на стол и опустив лоб на ладони, и разглядывал блестящий лак на поверхности письменного стола, в котором отражались нечеткие контуры его лица. Женщины считали его красавчиком. Исабелла прямо так и говорила, ей нравились красивые мужчины. Именно поэтому она занималась сексом с Густо. С тем красивым пареньком, похожим на Элвиса. Мужская красота часто вводит людей в заблуждение. Микаэль вспомнил мужчину из Крипоса, который решил попробовать свои силы и попытался его поцеловать. Потом он подумал об Исабелле. И Густо. Представил их вместе. Их троих вместе. Он резко поднялся с кресла и снова подошел к окну.

Дело было запущено. Так она сказала. Запущено. Все, что ему оставалось делать, — это ждать. От этого он должен бы был успокоиться, стать более дружелюбным по отношению к окружающим. Так почему же он воткнул в Хагена нож и повернул его в ране? Чтобы увидеть, как тот будет трепыхаться? Чтобы увидеть еще одно страдающее лицо, кроме того, отражение которого он видел на поверхности письменного стола? Но скоро все закончится. Теперь все в ее руках. А когда будет сделано то, что должно быть сделано, все станет как раньше. Они смогут забыть Асаева, Густо и уж во всяком случае того, разговоры о ком так и не прекращались, — Харри Холе. Так устроена жизнь, рано или поздно все забывается, и со временем забудутся даже эти убийства полицейских.

Все как раньше.

Микаэль Бельман захотел было проверить, этого ли ему хочется, но решил не проверять. Он и так знал, что хочется ему именно этого.

Глава 7

Столе Эуне вздохнул. Наступил один из тех моментов в курсе терапии, когда ему предстояло сделать выбор. Он сделал:

— Возможно, в вашей сексуальности имеются какие-то дремлющие силы.

Пациент посмотрел на него и слабо улыбнулся узкими глазами. Тонкие руки с почти ненормально длинными пальцами поднялись, словно желая поправить узел галстука над полосатым костюмом, но не стали этого делать. Столе уже раньше наблюдал подобное движение у этого пациента, и оно напоминало ему о пациентах, которым удалось отучить себя от конкретных принудительных действий, но не от вводных ритуалов, как, например, рука, собирающаяся что-то предпринять, совершить незаконченное действие, которое само по себе еще более бессмысленно, чем первоначальное, недобровольное, но, по крайней мере, объяснимое действие. Оно как шрам или хромота. Как эхо. Напоминание о том, что ничто не проходит бесследно, все каким-то образом откладывается в определенном месте. Как воспоминания о детстве. О людях, которых ты когда-то знал. О чем-то, что ты съел, а потом выблевал. О твоих страстях. Клеточная память.

Рука пациента снова упала на колени. Он кашлянул и произнес твердым металлическим голосом:

— Черт, что вы хотите сказать? Мы что, сейчас будем заниматься этой фрейдистской фигней?