Сердце тигра (Мура Закревская-Бенкендорф-Будберг) - Елена Арсеньева

Поэтому пока что сошлись на полумерах: Мура предоставила ОГПУ лишь копии самых «интересных» писем. Однако то, что осталось в чемодане, в который «переехал» из ящика архив, с которым она не расставалась, было слишком серьезной приманкой для Сталина, чтобы он не мечтал завладеть бумагами с еще более пылкой страстью. Однако при жизни Горького сие было немыслимо. Следовательно, Горький должен был умереть.

Потому что все когда-нибудь умирают, тем паче настолько больные люди, как этот старый писатель. Все когда-нибудь умирают, тем паче люди, которые уже исчерпали свою полезность для «вождя народов». А больной насквозь Горький эту свою полезность исчерпал очень быстро, и за каких-то шесть лет жизни в СССР он стал не полезен, а вреден и даже опасен для Сталина.

Ну что ж, этот мавр уже сделал свое дело, а значит, должен был уйти с исторической сцены. А сделал он немало-таки! Создал Союз писателей СССР – грандиозную кормушку для талантов, которые призваны были восхвалять режим Сталина. Свозил толпу молодых членов оного Союза на строительство Беломоро-Балтийского канала и в книге «Канал имени Сталина» с умилением написал потом о «перековке» врагов народа под неминуемой угрозой смерти: «Я счастлив, потрясен. Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!» С пеной у рта доказывал Горький всем более или менее значительным иностранным писателям (Анри Барбюсу, Андре Жиду, Ромену Роллану etc.), готовым его слушать, что время капитализма истекло, что будущее за социализмом… Причем именно за той моделью тоталитарного социализма, которая господствует теперь в России: «В наши дни пред властью грозно встал исторически и научно обоснованный гуманизм Маркса – Ленина – Сталина, гуманизм, цель которого – полное освобождение трудового народа всех рас и наций из железных лап капитала». Он создал знаменитую формулу «пролетарского гуманизма»: «Если враг не сдается, его уничтожают», – которая теоретически обосновала необходимость ликвидации внутренних классовых врагов. А главное, он сделал то, о чем больше всего мечтал Сталин: он создал миф о неразрывной дружбе и единомыслии Ленина-Сталина-Горького. Укрепил народ в мысли, что Сталин является прямым, законным, единственно возможным наследником идей и дел вождя революции. Правда, книгу о Сталине Горький так и не написал. Но уж лучше и не надо! Сейчас он мог тако-ого понаписать… Великий писатель, к несчастью, к своим шестидесяти восьми годам впал в совершеннейший старческий маразм и уже не ведал, что творил.

А вот и не так! Ведал… В том-то и состояла его трагедия!

Уже знакомый нам Владислав Ходасевич впоследствии напишет, что «вся жизнедеятельность Алексея Максимовича была проникнута сентиментальной любовью ко всем видам лжи и упорной, последовательной нелюбовью к правде». Ходасевич хорошо знал Горького, очень хорошо…

К несчастью, даже для такой гуттаперчевой совести, какой обладал Горький, настал предел прочности. Измученный собственным застарелым туберкулезом; потрясенный смертью сына – внезапной, глупой, нелепой (пьяный Макс заснул на какой-то скамейке в Париже, простудился, заболел воспалением легких, от которого уже не смог оправиться); подавленный подозрениями, постепенно перешедшими в уверенность, что виновницей этой смерти косвенно была жена Макса – Тимоша, которую он, Горький, так любил (ее любовник Ягода и принудил Крючкова, секретаря и любовника Андреевой, напоить Макса и оставить на той пресловутой лавке в студеную ночь, прекрасно зная о его слабых легких); напуганный внезапными смертями двух своих товарищей по переписке, по литературе, которые осмеливались или хотя бы могли осмелиться сказать миру правду о том, что на самом деле творилось в России (Панаита Истрати и Анри Барбюса – причем последний умер при загадочных обстоятельствах уже в России, как раз перед тем, как встретиться с Горьким); уничтоженный осознанием того, что дом его переполнен агентами ОГПУ, от прислуги до врачей, не говоря уже о трех его любимых женщинах – Пешковой, Андреевой и Будберг; убитый прозрением, что с самого начала своей творческой деятельности он был всего лишь игрушкой в руках тех или иных политических сил, литературной марионеткой, так и не создавшей ничего в самом деле значительного, великого, в конце концов трогательного (ну разве что ранние рассказы и повести идут в счет, и то не все, а ведь позднейшую прозу, тем паче «Жизнь Клима Самгина», читать невозможно без зевоты!), марионеткой, не написавший такого произведения, которое переживет века без директивы партии непременно изучать это произведение в школах… – совершенно надломленный этими тяготами, одинокий, больной, Алексей Максимович и впрямь порою заговаривался. Что в устной речи, что в письменной. Например, по прочтении проекта сталинской конституции он изрек:

– В нашей стране даже камни поют!

Этот маразматический бред не смешон, а скорее трагичен и даже жалок, как трагичен и жалок был и сам Горький в последние месяцы и дни своей многотрудной жизни. Однако у Сталина не было к нему жалости. Сталина довела до белого каления вроде бы невинная шутка писателя: однажды, написав слово «вошь», Горький прибавил к ней две буковки – «дь». Получилось – «вошьдь». Вошдь… вождь…

И вот вождь счел, что Буревестник с подрезанными крылышками пропел-таки свою лебединую песню, никаких соловьиных трелей от него более не дождешься, а потому пришла пора свернуть ему шею.

Все было обставлено с поистине сталинским размахом.

Генрих Ягода с его знаменитой, многажды проверенной в деле лабораторией, Ягода, окончательно освободивший для себя место в постели Тимоши, уже держал наготове подходящее снадобье.

Сталин не хотел, чтобы Горький зажился слишком долго, однако нельзя было допустить, чтобы он умер слишком быстро. Все должно было случиться вовремя. Однако «вошдь» еще не решил, кто именно исполнит его задание.

Он тщательно, словно колоду карт, тасовал окружение Горького, рассматривая и отвергая одну кандидатуру за другой. Ему хотелось выбрать человека надежного – и лично ему симпатичного. Все-таки таким поручением Сталин окажет этому человеку особое доверие, не хотелось бы облекать таким доверием абы кого… И наконец он вспомнил о женщине, которую в 18-м году видел в Чеке у Петерса. Правда, видел мельком, однако она поразила Иосифа Виссарионовича не то чтобы красотой – красивых много, встречал он и покраше, – а страстностью каждого своего движения, каждой фразы, каждой интонации. В ней была тайна, была загадка – свойство, которое, на взгляд Сталина, было необходимой приметой женского очарования, но которого оказывались лишены почти все знакомые ему женщины. В этой же ощущалась поразительная внутренняя сила, прикрытая флером слабости.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});