История Византии. Том 1. 395-518 годы - Юлиан Андреевич Кулаковский

ему готовится неудовлетворительная оценка. Побеседовав таким образом, Ю. А. Кулаковский отпускал его с хорошей оценкой»[75].

Коллега Кулаковского по кафедре классической филологии Университета св. Владимира профессор Витольд Павлович Клингер ловко подметил одну деталь, на которую, вероятно, мало кто обращал внимания, общаясь с Юлианом Андреевичем: «Его любовь к науке была так велика, что в деле науки он не знал никаких национальных или политических предубеждений, что ради нее он прощал людям многое, — даже расхождение в основных вопросах государственной или общественной жизни, и возможность окунуться на момент в атмосферу чистой научной мысли и живого международного общения в области умственного труда на каком-нибудь научном конгрессе или юбилейном университетском торжестве бывали для него настоящим праздником, с которого он возвращался освещенным и обновленным»[76]. Это ли не самая точная характеристика ученого, постоянно занятого умственной работой и досадующего, что вовсе не так ведут себя окружающие, позволяя себе дозволенный государством досуг употребить на науке не потребное? Так, Кулаковский не упускает случая попрекнуть Т. Моммзена, у которого учился, — его преклонение перед немецкой наукой все-таки допускает критическое, то есть здоровое к ней отношение, и ошибки-неточности немецких филологов-классиков приводят Кулаковского в трепет: своими трудами он доказывает, что русский ученый не хуже, а то и лучше заграничного.

Ю. А. Кулаковский запомнился современникам как «одушевленный знаток античного мира, его языков и литератур, большой мастер слова, идеалист, проникнутый возвышенным гуманитарным настроением, неутомимый и вдумчивый научный работник, добросовестный и преданный своему делу профессор, носитель лучших университетских традиций, нелицемерный друг учащейся молодежи»[77].

Как радетель университетского просвещения, Ю. А. Кулаковский вместе с коллегами тяжело переживал становящиеся неконтролируемыми коллизии общественного процесса: студенчество бурлило, тому подспорьем была ситуация, все более и более становившаяся революционной, и никакие меры правительства не были уже в состоянии сдерживать этот разрушительный процесс. Да и политическая обстановка в Европе оставалась напряженной. Чего стоит так называемый «балканский конфликт» 1912-1913 гг., который в конечном счете ускорил начало Первой мировой войны?

Каждое лето 1910-х гг. Юлиан Андреевич с семьей, а чаще без семьи, стремится уехать из шумного, политически беспокойного города, подальше от газет, «внешних» волнений и даже почты. Хотя в это время он радовался «оживлению работы в университете и с удовольствием сообщал, что на историко-филологическом факультете Киевского университета имелись классики — “люди старательные, ревностные и способные” (письмо 1912 г.), но сокрушался изгнанием языков из гимназий», — вспоминал Арсений Иванович Маркевич (1855-1942)[78]. С июля 1911 г. он живет в основном в Красной Поляне на Кавказе, на даче брата, Платона Андреевича Кулаковского, которая после смерти последнего — 18-го декабря 1913 г. — вместе с постройками перешла в собственность Юлиана Кулаковского. Письма Т. Д. Флоринскому и В. С. Иконникову проливают свет на летнее времяпрепровождение Кулаковского.

«Живу в Красной Поляне, — пишет он в письме В. С. Иконникову 22-го августа 1913 г., — в своем доме среди прекрасной природы с чудесным видом на снежные горы, но живется мне здесь до крайности трудно от разных хозяйственных забот и полной невозможности сделать в данное время то, что необходимо. Сейчас вожусь с истопником, который чинил трубы, пострадавшие от здешних снегов за зиму. Нашел человека после долгих <...> стараний. Хорошо ли он работает и прочно ли будет исправление, судить об этом не могу. Садовник, с которым я сговорился в прошлом году, не исполнил обязательства <...> Эти непосильные хлопоты сокрушают меня, и вместо летнего отдыха я лишь томлюсь. Надеюсь вернуться на 1 сентября, не раньше. И вот вспомнил сегодня, что, быть может, на 28 число будет открытие памятника Кочубею. Может быть, необходимо отозваться каким-либо приветствием по этому поводу Истор[ическому] Общ[еству] Нестора?..»[79] Кулаковского как председателя Общества интересует, конечно, не столько самое открытие памятника Кочубею и Искре, сколько то, чтобы Общество в глазах общественности не осталось в стороне от этого важного и громкого для Киева события. Перед отъездом в Красную Поляну летом 1913 г. Юлиан Андреевич, увлеченный писанием «Истории Византии», запоздало реагирует на письмо Т. И. Лященко (1875-1919?), будущего архимандрита Тихона, профессора и инспектора Киевской духовной академии, по поводу Присланной им книги «Святой Кирилл, архиепископ Александрийский: его жизнь и деятельность» (К., 1913). Это письмо заканчивается постскриптумом: «Я совсем измучился с Ираклием[80] и еще не закончил его»[81]. К слову, укажем, что в предпринятом Кулаковским в 1913 г. втором издании первого тома «Истории Византии» монография Т. И. Лященко о Кирилле не упоминается (предисловие ко второму изданию датировано 15 февраля 1913 г., благодарственное письмо — 6 июня 1913 г.).

28-го июня 1914 г. в Сараево был убит наследник австро-венгерского престола Франц-Фердинанд, 23-го июля «подогретая» Германией Австро-Венгрия направила Сербии ультиматум, а 28-го начала против нее войну. 29-го июля Россия начала частичную, а 30-го — всеобщую мобилизацию. 1-го августа Германия объявила войну России, 3-го — Франции, а 4-го напала на Бельгию, нарушив ее нейтралитет. В тот же день Англия объявила войну Германии... «Рубеж времен — начало Первой мировой войны, — писал С. С. Аверинцев. — Начинался, по слову Ахматовой, сразу открывшей в себе именно тогда силу плакальщицы, “не календарный — настоящий двадцатый век”»[82], для России, а значит, и для семьи Кулаковских, началось черное время.

«Если я так запоздал с своим поздравлением [к Вашим именинам — дню св. Владимира], — пишет Кулаковский В. С. Иконникову, — то главной тому причиной было то, что мое передвижение из Уфимской губернии сюда превратилось в очень длинное путешествие с переправами в Туапсе, Сочи, Адлере, и, выехав из Шафранова 5 числа, мы только 14 вечером приехали в [Красную] Поляну, причем ехали по знаменитому краснополянскому шоссе под непрерывным дождем. На пароходе от Самары до Царицына с нами ехала тысяча австрийцев, которых препровождали из Симбирска в Ставропольскую губернию на полевые работы. Их сопровождали прапорщики и 40 человек солдат с ружьями. Были то большею частью венгры, молодежь, такие благодушные и простые, жалкие люди. Я старался говорить с ними, но, собственно, это не разрешается, так как допускаются только русские разговоры. Их кормили хорошим хлебом (по 4 фунта) и кусками колбасы, а в Царицыне приготовили обед, которого они ожидали (когда наш поезд уходил), сбившись в кучу, как стадо. Публика относилась к ним сочувственно и с состраданием. Невольно думалось, так ли живется нашим пленным среди озверелых немцев?

В Шафранове нам жилось хорошо, но скучно. Удручали и тяжкие вести с войны.