Вперед,гвардия - Олег Селянкин

И опять радостно Норкину. Пусть ругается Крамарев, пусть смеются матросы, пусть. Не со зла, не от безделья; У всех приподнятое настроение, и каждый выражает свои чувства по-своему. Одни, как Крамарев, готовы с себя последнюю рубашку снять, изорвать в клочья, но добиться того, чтобы их «заведывание» сверкала, как перед инспекторским смотром. Другие — их большинство — веселы, беспричинно смеются, все время в движении. От них не жди сегодня чистой, ювелирной работы. Но прикажи им унести катер на руках — подхватят и унесут, также со смехом и песнями.

А песни — тоже под настроение. Вон десятка два матросов разбирают клетки, на которых еще вчера стояли катеры.

— Жил-был у бабушки серенький, козлик, — старательно и самозабвенно выводит запевала.

— Вот как, вот как, серенький козлик! — дружно рявкают остальные, и со скрежетом вылезают из бревен скобы и «ерши», которых, казалось, даже машиной не вырвешь. Исчезают клетки, растут штабеля пронумерованных бревен. Теперь долго они будут лежать там… А может быть, и недолго… Кто знает, что будет через неделю или две? Может быть, побитые, истерзанные катера приползут сюда и устало приткнутся к стенке. Эти же матросы, только уже без песен, хмурые, сосредоточенные, разберут штабеля и осторожно положат израненные катера на их жесткое ложе… Не все катера придут сюда. Не все матросы вернутся вместе с ними…

— Ты чего, Мишка, бирюком сидишь? — спрашивает Селиванов и присаживается рядом с Норкиным на орудийную башню.

— Так просто…

— За так не вскочит и чиряк! — Селиванов заливисто смеется и вдруг резко обрывает смех.. — Заболел?

Норкину приятна эта заботливость, он охотно поддается нахлынувшему теплому чувству и тихо говорит, прислонясь к другу плечом:

— Взгрустнулось что-то… И радостно, и грустно…

Селиванов внимательно всматривается в его лицо, не находит ничего, способного вселить тревогу, и продолжает по-прежнему радостно, беззаботно:

— А мы с Гридиным постановили, что спуск катеров на воду следует ознаменовать культпоходом в театр. Одевайся и — вперед до полного!

— Что там идет? — спрашивает Норкин для очистки совести. Ему хочется в театр. Ведь всю зиму не только в театре, ко и в кино приличном не был. Всё дела, заботы, да и около касс такие очереди, что посмотришь-посмотришь и обратно в дивизион.

— А бис его знает! — пренебрежительно машет рукой Селиванов и соскакивает с башни. — Пошли!

— Так ведь билетов не достать…

— Да ну тебя! — начинает сердиться Селиванов. — Если ты зиму ушами хлопал, то зато другие не терялись и такие связи завели, что хоть птичье молоко достанут!

Сборы были недолгими, и скоро почти все офицеры веселой гурьбой шагали к театру. Даже такие «солидные дяди», как Карпенко и Норкин, заразились общим волнением и, забыв про свое звание и служебное положение, старались не отстать от молодых лейтенантов, которые сейчас походили на студентов, сдавших последний, самый трудный экзамен.

— Товарищ, комдив! — услышал Норкин и оглянулся. Из кабины полуторки, остановившейся рядом с тротуаром, выскочил Чернышев и, схватив Норкина за пуговицу шинели, затараторил: — Семенова переводят начальником в Северную группу! Обрадовался старик и говорит: «Хватит портянки считать! Пора, видно, опять Семенову за оружие браться: много ли от сопляков толку? А нам к войне не привыкать! Еще с гражданской все знаем!» Я, как услыхал, сразу сюда — обрадовать!

Офицеры заулыбались, но еще воздерживались от бурного выражения восторга: командир дивизиона почему-то вдруг нахмурился. А Норкин нахмурился только на мгновение: он подумал о том, что перевод Семенова не случаен, за ним что-то кроется. Как бы угадать — что? Оживает флотилия? Начинаются бои на Березине?

Так ничего и не придумав, Норкин широко улыбнулся и сказал, пожимая Чернышеву руку:

— Спасибо, Василий Никитич! Сегодня у нас настоящий праздник!

Чернышёв, словно из-за него произошло перемещение Семенова, важно выслушал благодарность, сел в машину и уехал, а офицеры, балагуря и вспоминая чудачества Семенова, направились к театру.

В полутемном коридоре театра неторопливо разделись, поправили прически, ордена, кортики и робкой стайкой, словно впервые попали в театр, вошли в фойе. Здесь много военных. Среди мундиров видны цветастые женские платья. Женщины, постукивая высокими каблучками, ходят по фойе, гордые и будто бы неприступные.

Разумеется, появление группы моряков не осталось незамеченным. Стоять под любопытными взглядами было неловко, и Норкин, чтобы приободрить товарищей, грубовато сказал:

— Ну, чего встали? Пошли!

И вдруг в противоположном конце фойе послышался женский голос;

— Миша!.. Миша Норкин!

От неожиданности Норкин остановился и растерянно, почти с испугом смотрел на женщину, которая бежала к нему. Он успел заметить только синий китель и развевающиеся светлые волосы. А женщина уже налетела на него, обняла и звонко чмокнула в подбородок. Ее лучистые глаза были рядом, Норкин посмотрел в них и тихо прошептал:

— Наташка?!

На них оглядывались гуляющие по фойе, улыбались и проходили мимо, оживленно переговариваясь.

— А мне можно? — почему-то робко сказал Селиванов и протянул Наталье руку.

Наталья отшатнулась от Норкина, мгновение стояла, широко открыв изумленные, неверящие глаза, потом слабо вскрикнула и почти упала Селиванову на грудь. Его она не обнимала, не целовала. Только по-детски прижалась к нему и чуть слышно всхлипывала.

— Барашек мой… Милый барашек, — услышал Михаил ее сдавленный шепот.

Чувствуя себя лишним, Норкин отвернулся и вдруг увидел Ольгу. Она, взяв Чигарева под руку и гордо откинув голову, шла по фойе к залу. Близко никого знакомых. Только какая-то девушка стояла рядом и бесцеремонно рассматривала его. Норкин снова посмотрел в сторону Ольги и Чигарева. Но они уже исчезли в толпе.

Норкин тяжело вздохнул. «Опять лишний», — подумал он и ошибся. Он не видел, как вспыхнула Ольга, когда Наталья обняла и поцеловала его, не видел ее растерянной улыбки и того жеста отчаяния, с каким она взяла Чи-гарева под руку. Он заметил только ее гордо откинутую голову и довольное лицо Чигарева.

— Вы — Миша, друг Лени, да? — спросила незнакомая девушка. — А я — Катя, подруга Наташи… Они, эгоисты, бросили нас, так давайте сами познакомимся.

Последние слова скорее походили на приказание, чем на просьбу. Михаил подал ей руку, отвечал на какие-то вопросы и окончательно пришел в себя только тогда, когда они с Катей уже сидели в зале.

После спектакля, когда Михаил получил пальто Кати, к нему подошел сияющий Селиванов и, даже не пытаясь скрыть своей радости, тихонько спросил:

— Миша… Можно до утра?

Норкин кивнул и отвернулся. Он завидовал чужому счастью.

— Надеюсь, вы меня проводите? — спросила Катя. Она стояла перед трюмо и пристраивала к волосам берет. Именно — не надевала, а пристраивала. В ход были пущены шпильки, приколки, и берет блином, сдвинутым на правое ухо, прилип к голове.

На небе, затянутом тучами, ни звездочки. В окнах домов ни одного огонька Даже за городом не видно белых столбов прожекторных лучей Темно, безлюдно. В узком переулке громко стучат Катины каблуки. Норкин, безвольный и апатичный, молча шагает рядом. Чтобы вовлечь его в разговор, Катя рассказывает о том, что они с Натальей закончили курсы сестер и теперь назначены в госпиталь флотилии, что у нее отдельная комната, но Михаил хмуро отмалчивается или отвечает односложно. Тогда и она замолкает.

Так, молча, они подошли к большому дому, казавшемуся мрачным, нежилым. Катя достала из сумочки ключ, открыла дверь и пропустила Норкина вперед. В темном коридоре он остановился. «Зачем?» — мелькнула мысль, но дверь уже закрылась, щелкнул замок. Потом Катя в темноте взяла его за руку, повела за собой, и он уже больше не думал, хорошо ли он поступает. Да и кого ему стесняться? Никому он не нужен, никого он не обманывает.

Маленькая комната заставлена мебелью. Но сразу бросались в глаза двуспальная кровать с никелированными шарами по углам и потертые, приземистые кресла вокруг стола.

— Это все хозяйское, — пояснила Катя.

Она уже сняла пальто. Ее щеки порозовели от мороза, а глаза возбужденно блестели.

— Выпить хочешь? — спросила она.

Михаил кивнул.

Катя достала из буфета графинчик, поставила на стол рюмки.

Молча чокнулись, выпили, и опять наступило молчание.

— Ты всегда такой?

— Какой?

— Такой… Из-за угла мешком пришибленный.

Катя подошла к комоду и стала у зеркала поправлять прическу. Норкин впервые за весь вечер посмотрел на нее внимательно. Она была, наверное, очень молода, но какая-то скорбная тень лежала на ее лице, что делало ее похожей и на обиженную кем-то школьницу, и одновременно на женщину, уставшую от жизни.