Взлетают голуби - Мелинда Абони

В то же лето, когда мы познакомились с Янкой, почти наверняка в то же, а если не в то же, то в следующее, – словом, однажды матушка и отец ушли к дяде Морицу и тете Манци, а мы с Номи помогали мамике на огороде, собирали помидоры, фасоль, копали картошку; мамика, расскажите нам про отца, говорит Номи, потому что вас мы можем расспрашивать, а его – нет; мамика на минутку останавливается, ее передник наполовину полон желтыми стручками фасоли, стоптанные туфли испачканы землей, что ты хочешь знать про отца? – спрашивает она, высыпая фасоль из передника в эмалированную миску. Ну, с той, другой женщиной, как это было и почему отец познакомился потом с матушкой? И почему Господь сотворил мир, говорит мамика, поправляя платок на голове, нелегко это все рассказать, идемте, на обед хватит, поможете мне готовить, а я расскажу вам про Миклоша, расскажу, что знаю, только это немного.

В кухне у мамики мы стоим возле маленького стола, рядом с газовой плитой; эта кухня одновременно и ванная комната, тут есть умывальник с маленьким зеркалом и ванна на ножках, ванной этой, однако, мамика никогда не пользуется (пустой расход воды), а под ванной стоит синий ночной горшок, в который мы иногда писаем по ночам, если боимся идти во двор, в уборную; между ванной и умывальником – окно, которое летом почти всегда открыто, москитная сетка на нем в правом нижнем углу порвана, и комары легко залетают в кухню, пора наконец закрыть этот пограничный переход, говорит иногда мамика; окно это, окно кухни и ванной комнаты, я называю про себя «мое волшебное окно», потому что здесь я однажды, ранним утром, увидела, какая это невероятная красота, когда лучи появившегося над горизонтом солнца падают на лоскутный ковер и на уголок зеркала; мы чистим картошку, моем корешки петрушки, а мамика рассказывает нам об отце, о своем Миклоше; я даже не знаю, говорит она, хорошо ли это, ведь он, наверно, ничего вам не говорил о своей первой жене, но почему бы вам об этом не знать? – и мамика ровным, спокойным голосом ведет рассказ, то и дело поглядывая на нас с Номи, будто проверяя себя, стоит ли продолжать.

Так мы с Номи узнаем, что у отца было что-то с одной женщиной, которую звали Ибоя; но что именно было, тут мнения расходятся. Дядя Мориц, тот, например, утверждает, что Миклош вроде бы стал тискать и целовать ее после каких-то танцев, а следовательно, как честный человек, обязан был на ней жениться; после ранней кончины папуци, нашего деда, дядя Мориц стал главой семьи, но отец никогда этого не хотел признавать: если он мой брат и на шесть лет старше, с какой стати он должен мне указывать, как я должен жить? Ибоя же говорила, да, Миклош ее поцеловал, но она не будет из-за этого лезть в бутылку, нет так нет, если Миклош не хочет брать ее в жены, она не настаивает, и с ее стороны вопрос закрыт. Миклош бушевал и ярился, чего этот Мориц опять сует нос не в свои дела, он, видно, не знает, в чем разница между рукопожатием и поцелуем, а ведь сам уже сколько времени женат и, уж во всяком случае, может понять, как это бывает и что случилось у Миклоша с Ибоей, сигареты, крепкая палинка, у Ибои были ласковые руки, вот и все (вы же знаете, как разговаривает ваш отец), в общем, так никогда до конца и не выяснилось, что там у них произошло, и дело мало-помалу забылось, только однажды, пару месяцев спустя, Миклош пришел ко мне на кухню, сел к столу и сказал, что собирается жениться на Ибое; мамика тогда спросила: вы что, помирились, что ли, и ты твердо это решил, и отец, он как раз встал руки помыть, потому что пришел после работы, словом, отец сел опять и сказал, они с Ибоей на время потеряли друг друга из виду, но недавно, на ярмарке, встретились случайно, и он понял, что влюблен в нее, так что его решение окончательное. Если так, сказала мамика, то я у тебя на пути стоять не хочу.

После свадьбы прошло несколько месяцев, отец стал приходить домой все реже; после работы он пил с приятелями, дядя Мориц отыскивал его где-нибудь, пьяного, и тащил домой, ты что, не знаешь, где место семейного человека? Мамика смотрела на все это и молчала, но однажды дядя Мориц так поколотил отца, что тот, с разбитым в кровь лицом, остался лежать на улице без сознания, кто-то из соседей среди ночи разбудил мамику и отвел ее к сыну, а тот ее даже не узнал, все еще не пришел в себя, его отнесли домой, и мамика несколько дней выхаживала его, пока он не встал на ноги; тогда мамика позвала обоих сыновей к себе и именем папуци попросила их объяснить ей, что происходит; она никогда не вмешивается в их жизнь, но теперь, после этого случая, не может спокойно смотреть на это. Однако братья, рассказывает мамика, разрезая пополам очищенные картофелины, лишь смотрели на нее тупо, как бараны, по-другому она не может это назвать, и молчали. Что-то они от меня скрывали, говорит мамика, да не какую-то мелочь, а что-то важное, но что, я так и не сумела у них выпытать. Ее невестка, тетя Манци, однажды пригласила ее зайти выпить кофе, они случайно встретились на кладбище, день был знойный, дул горячий ветер, тетя Манци налила ей кофе, и язык у нее молол так быстро, что у мамики голова разболелась, от жары и от болтовни тети Манци; слушай, Манци, у меня голова сейчас лопнет от твоей болтовни, все твои слова рассыплются, придется тебе потом их заново собирать, говорю я ей, еле живая, и тут знаете, что она мне сказала, так сразу, без всяких обиняков, так и вывалила на мою несчастную голову? Что вовсе не Миклош, а Мориц был влюблен в Ибою, ясней ясного, правда, он-то, Мориц, уже женатый был, а раз такое, он и изображал защитника ее чести, но честь и все такое прочее тут ни при чем, у нее, у Манци, есть у кого правду узнать, ну а Миклош, когда понял, что к чему, решил поквитаться со старшим братом, и она, Манци, его вполне может понять: если ты каждый день с Морицем дело имеешь, тебе ох как захочется ему при удобном случае ножку подставить, она-то, Манци, тоже давно о чем-нибудь таком мечтает. Вот так; а ты-то сама, ты-то сама хороша, если такое рассказываешь матери твоего мужа, сказала я Манци и удивилась, когда услышала от нее ответ, он долго не выходил у меня из головы, – вот что она сказала: когда речь идет о вас, о матери, братья стоят как один, как стена, не позволяют себе ни словечка, а я что, я жена, слепая и бессловесная домашняя скотина, мне все рассказать можно, даже чистую правду. Какую такую правду, спросила я ее; вы, мамика, хотите, чтобы я грех на душу взяла, но я этого не сделаю. Вы сами только что сказали, что я слишком много болтаю, – так вот, от меня вы больше ничего не узнаете!

Словом, дело, похоже, в том, продолжала мамика, что у Ибои, Морица и Миклоша есть какая-то тайна, я ее не знала и не знаю, но она меня тогда очень беспокоила, особенно потому, что все шло и дальше тем же чередом, Миклош работал, а деньги пропивал, и если я говорю, работал, то да, работал, но никогда не задерживался долго на одном месте, везде от него избавлялись, где через три или пускай четыре месяца, а где, может, и через пару недель. Скажем, в Чоке, на птицеферме, он за один день делал почти вдвое больше, чем все остальные, вместе взятые, понимаете, девоньки, и мамика вытирает руки фартуком. Хозяин вызвал к его к себе, Миклош, ты не перегрелся случайно? Ты ведь норму знаешь, чего ты гонишь, как сумасшедший? Да, я сумасшедший, отвечает мой сын, и работаю столько, сколько могу. Ладно, тогда – скатертью дорога. И это только один случай из многих; словом, Миклошу было еще лет двадцать пять, а никто уже здесь, в окрестностях, не хотел его на работу брать, и тогда отец ваш стал наниматься на поденную, на почасовую работу, в лавках помогал, когда там болел кто-то, и многие уже звали его, потому что всем было известно, что он делает самую лучшую колбасу и что работает быстрее всех, поэтому за короткое время у него столько заказчиков появилось! – не было никого, кто не знал бы Миклоша, а кто не знал, тот обязательно хотел познакомиться: вот человек, который со всеми, то есть со всеми важными шишками, ухитрился переругаться. Какое-то время так и шло, Миклош зарабатывал кучу денег, мотоцикл себе купил, да не какой-нибудь, а западногерманский, и никто не мог понять, как это ему удалось за такое короткое время, так что Миклош опять же оказывался не таким, как все; мамика снимает очки, протирает их уголком фартука, и тут уже Номи нарушает молчание, да-да, мотоцикл, у нас в альбоме есть фотокарточка: отец сидит на мотоцикле, в хорошем костюме, руки скрестил на груди, в пальцах сигарета, смеется, и видно, что он счастлив. Да, говорит мамика, мотоцикл – это для него было большое счастье.

А потом ему запретили работать, а тем, кто его все-таки решится нанять, пригрозили большими штрафами, Миклош-де контрреволюционер, какой-то проходимец даже показал, что Миклош листовки по домам раздает, подстрекает людей, чтобы они занимались саботажем и тормозили строительство социализма. Нет, вы слыхали такое? – говорит мамика, и мы с Номи смотрим на нее круглыми глазами, даже забыв кивнуть или сказать, мол, нет не слыхали.