Пифагор и его школа - Леонид Яковлевич Жмудь

с изображением треножника, одного из символов Аполлона. Из того, что мы знаем о религиозной жизни пифагорейцев, вывести существование особого культа невозможно. Правда, в пифагореизме были свои правила, касающиеся жертвоприношений и погребения членов общества, но и здесь можно с определенностью сказать, что едва ли общество возникло исключительно для того, чтобы им следовать.

В первой половине XX в. господствовало мнение, что философские школы Платона и Аристотеля были организованы как фиасы, посвященные Музам. Сходный взгляд на пифагорейскую школу развивал П. Буаянсе{61}. Исследования последних десятилетий показали, что по отношению к Академии и Ликею этот взгляд не имеет прочных оснований{62}. Что можно в этом плане сказать о пифагорейцах? По словам Ямвлиха (восходящим, возможно, к Тимею), кротонцы построили по совету Пифагора храм Муз (Iambi. V. Р. 50). Как рассказывает Тимей (Д. Л. VIII, 15; Порф. 4), после смерти Пифагора жители Метапонта назвали улицу, на которой он жил, именем Муз. Дикеарх утверждал, что Пифагор закончил свои дни в храме Муз. То, что пифагорейцы, которые много занимались музыкальной теорией и практикой, почитали Муз, вполне естественно, однако ни в одном из свидетельств не говорится о том, что общество, основанное Пифагором, носило характер фиаса, посвященного Музам.

В личности Пифагора несомненно есть черты, роднящие его с религиозно-этическими реформаторами. Однако сейчас нас интересует не это, а те начала, на которых было основано пифагорейское общество, его конституирующий элемент. Ведь никто не будет отрицать, что монастырь может быть процветающим хозяйством, или что людей, участвующих в кружке хорового пения, могут объединять помимо самого пения самые разнообразные связи и интересы. Учитывая это, мы должны все же сосредоточить внимание на главном: каков характер основной связи, объединяющей данную группу людей и соответственно какое место занимает эта группа в общей типологии объединений? Отталкиваясь от ее принадлежности к определенному типу и сравнивая ее с обществами этого же типа, мы сможем лучше уяснить черты, о которых наши источники умалчивают, а также оценить достоверность того, о чем они говорят.

Рассматривая с этой точки зрения пифагорейскую гетерию, нельзя не удивиться тому, насколько мало соответствуют типу таких сообществ длительный период строгих испытаний, пятилетний обет молчания, общность имущества, множество примитивных запретов, охватывающих не столько сферу ритуала, сколько повседневную жизнь. Все это больше похоже на религиозную общину ближневосточного типа (либо сформировавшуюся под влиянием восточных образцов) и находится в разительном противоречии с тем, что представляли собой греческие фиасы VI–IV вв. до н. э., не говоря уже о политических гетериях{63}. Правда, можно заметить, что занятия философией и наукой также не были характерны для гетерий, и в этом смысле пифагорейцы не являются «чистым» типом объединения. Однако эти занятия были лишь частным делом немногих людей, ориентировавшихся на пример Пифагора и поощряемых им. Их воздействие на форму организации сообщества едва уловимо — в отличие от тех черт, которые приведены выше.

Откуда некоторые из этих черт проникли в поздние биографии Пифагора, проследить нетрудно. Они взяты из хорошо известного в эллинистической литературе жанра — идеализированного описания «священных каст» варварских народов: египетских и еврейских жрецов, брахманов, ессеев, гимнософистов и др.{64}. Судя по всему, именно отсюда идут рассказы о трехлетием испытательном сроке, о ступенях посвящения, о запрете лицезреть Пифагора, упоминать его имя и тому подобных вещах. К этому кругу источников восходит, вероятно, и пятилетний обет молчания, о котором в связи с пифагорейцами впервые упоминается лишь в I в. (Сен. Письма. 52.10). О нем писал, по-видимому, и Аполлоний Тианский: его биограф Филострат сообщает, что сам Аполлоний ревностно соблюдал этот обет (Фил. I. 15–16).

Некоторые сведения можно найти и в более ранних источниках. Первым, кто писал об общности имущества у пифагорейцев, был Тимей (Д. Л. VIII, 10). Приводя пословицу «у друзей все общее», он приписывает ее Пифагору и утверждает, что у пифагорейцев имущество действительно было общим. Пословица эта не раз встречается и до Тимея, причем в большинстве случаев ясно, что речь идет вовсе не об общности имущества, а например, о единстве интересов, готовности разделить радости и печали или поделиться своим имуществом. Ни один из авторов этого времени не упоминает о подобном установлении пифагорейцев и, что не менее важно, оно вообще не встречается в Греции VI–IV вв. до н. э. Правда, в IV в. до н. э. об общности имущества часто писали, например, Платон, Аристотель или историк Эфор, но мы можем только гадать, что заставило Тимея приписать пифагорейцам реальное воплощение этих утопических взглядов. Может быть, Тимей, считавший чрезмерную роскошь источником повреждения нравов, предположил, что пифагорейцы, которые всегда выступали против излишеств, в том числе и против роскоши, практиковали общность имущества как средство против ее развращающего влияния? Но как бы он ни пришел к этому мнению, никаких фактов, подтверждающих его достоверность, нет.

Пифагорейские акусмы

«Математики» и «акусматики»

Пожалуй, самым сложным из этого круга вопросов является тот, который связан с акусмами. Был ли в истории пифагореизма период, когда исполнялись содержащиеся в них предписания, а если был, то какого круга лиц они касались? Чаще всего по этому поводу предлагались следующие объяснения: 1) пифагорейское общество являлось религиозной общиной, целиком подчинявшейся установленным Пифагором правилам, часть которых сохранилась в акусмах; 2) в обществе существовало два направления (или две ступени посвящения) — «математики» были посвящены в философское и научное учение Пифагора, а на долю «акусматиков» оставалось лишь строгое выполнение религиозных предписаний.

Оба эти объяснения неудовлетворительны. Как мы уже выяснили, пифагорейское общество не было религиозным братством и в силу этого акусмы не могли быть кодексом поведения ранних пифагорейцев, — эту сторону вопроса настойчиво и вполне справедливо подчеркивает Дж. Филип{65}. В тех немногих случаях, когда мы можем уловить индивидуальные черты ранних пифагорейцев, отчетливо видно, что они вовсе не похожи на людей, готовых подчинить всю свою жизнь выполнению скрупулезных и мелочных предписаний. Ни в одном из касающихся их источников мы не сможем найти даже намека на это.

Но если все, о ком сохранились сведения, были «математиками», кто же тогда «акусматики»? Ведь большинство пифагорейцев — выходцы из аристократии, активно участвовавшие в управлении государством. Были ли они готовы к такой степени ритуализации жизни, которая бы резко выделяла их среди окружающих? Если да, то почему об этом молчат современные им источники? Когда в середине V в. до н. э. в Италии произошло широкое антипифагорейское движение, то, по словам Полибия, «погибли лучшие мужи в каждом городе» (14 А 16) — можно ли полагать, что основой жизненного поведения этих людей,