Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

В ответ на обещание еще наведаться к нему, он лишь махнул рукой. Может быть, умирающим тяжко смотреть на здоровых людей? Может быть, с особой силой и только им открывается подлинный смысл безжалостного и мудрого: живым — живое? Может быть, в них пробуждается древний животный инстинкт, который и сейчас заставляет смертельно раненых и больных особей покидать стадо, забиваться в чащобу и глушь, подальше от всего живого?..

А оркестр почти без роздыха играл и играл берущие за душу траурные марши. Оркестранты в Алеевке все больше паровозники или уже вышедшие на пенсию, или пересевшие на тепловозы да электровозы. Играют они на Гераськиных похоронах безвозмездно. Герасим для них не обычный «жмурик», а бывший товарищ, с которым вместе росли, работали, сиживали за бутылкой...

По этой же причине не везли его выделенным завкомом профсоюза грузовиком, который приспосабливают для похорон: опускают борты, драпируют их кумачом, а платформу застилают ковровой дорожкой. На плечах, чередуясь, несли Геську через весь поселок до самой могилы тоже деповские. И он, Сергей Тимофеевич, подставлял свое плечо, как никто другой чувствуя тяжесть этой скорбной ноши. А Настенька не отходила от убитой горем Раи, вела ее об руку и тоже плакала. С другой стороны Раю поддерживал сын, которого отпустили из воинской части похоронить отца. Шли Раины старики, деда Кондрата вез на своей инвалидской коляске Ромка Изломов, возвратившийся с войны без обеих ног. За ними соседи, знакомые... Заводских почти не было совсем мало поработал Герасим в цехе. И хоронили его в рабочее время, когда многие из тех, кто мог прийти, оказались занятыми

На всем пути траурной процессии выходили из своих дворов люди, все больше домохозяйки, останавливались у ворот или подходили к соседям узнать, кого это бог прибрал, собирались группами — смотрели на покойника, на тех, кто шел за гробом. И, посудачив, возвращались к своим хлопотам.

Сергей Тимофеевич вспомнил, что где-то здесь справа должен быть дом Людки. Ну да. Вон ее мать стоит у калитки совсем древняя старуха. Это она бессовестно обманывала Геську, когда дочка у себя в комнате с женатым капитаном свиданничала. И он, Герасим, бегал под ледяным декабрьским дождем, отыскивая Людмилку, пока сквозь щелку в ставнях не увидел, как они обнимаются. Та ночь, пожалуй, была одной из самых трагичных в Геськиной жизни. И, конечно же, все, что с ним тогда про изошло, не могло не отразиться на его здоровье, на его дальнейшей судьбе — ведь ничто проходит бесследно. Помнит ли этот божий одуванчик свою подлость? Вряд ли. Скажи ей, что в Гераськиной преждевременной смерти есть частица ее вины еще и возмутится. Пронесли возле нее несостоявшегося зятя, она и бровью не новела. Проводила безучастным старческим взглядом, как и многих других, чей последний путь пролегает по этой дороге. А Людка и вовсе не вышла. Лишь в окне будто мелькнуло ее лицо.

В памяти Сергея Тимофеевича всплывало далекое и близкое. Он видел Геську веселым мальцом и рядом с ним себя, еще более беззаботного. Они вовсе не заглядывали в будущее. Им казалось, что жизнь и будет всегда вот такой, какой ее ощущали в свои десять-одиннадцать лет... И потом, в юности, особо не задумывались о том, что ждет впереди. Было приятно чувствовать налитое молодыми силами тело. Тогда они увлекались спортом, испытывали свои волевые качества. А когда влюбились, и вовсе наступил праздник, как представлялось им, беспредельного, бесконечного счастья, для которого они и созданы — красивые, самонадеянные... Тем неожиданней перед мысленным взором Сергея Тимофеевича вырисовалось безвольное, обрюзгшее лицо Герасима последних лет. Какой контраст с тем, некогда молодым, в котором жило столько лихой отваги, жажды борьбы!..

Шел Сергей Тимофеевич за гробом друга, и ничего удивительного в том не было, что то и дело возвращался мыслями к его нескладно отшумевшей жизни. Когда человека уносит смерть, невольно думаешь о пройденных им дорогах. Во власти таких раздумий и находился Сергей Тимофеевич. Ему представлялись очень многотрудными Геськины стежки-дорожки, необъяснимыми норою поступки и деяния. Но они были естественны, искренни — так Герасим понимал свое предназначение, и жил, как умел, с открытым сердцем. Наверное, потому и несли его весь скорбный путь. Наверное, потому два паровоза, работавшие на вывозке песка из карьера, оказались у кладбища, где проходит железнодорожная ветка. Никто этого не разрешал бригадам. На свой страх и риск, самовольно, из уважения к собрату железнодорожнику, бывшему машинисту, привели сюда локомотивы. Какой они подняли крик, надрываясь гудками, когда Герасима опускали в могилу!..

И были поминки, на которых Сергей Тимофеевич хлебнул горькой, с надрывом в голосе проговорил:

— Вот я у тебя и выпил, Герасим, как обещал...

Поминки были во дворе. Ромке Изломову даже не понадобилось ссаживаться со своей коляски на ней и подкатил к столу, пристроился рядом с Кондратом, своим нынешним пассажиром. Победила в Ромке материнская цыганская кровь — смуглый, кареглазый, черные волосы кольцами завиваются над высоким лбом. И здоров же Ромка — грудь широка, бицепсы бугрятся. «Самоходка»-то его на ручной тяге — пока рычагами двигает, до тех пор и едет, — развил, натренировал мускулы торса. А без ног все равно, что ребенок беспомощный.

Ромка еще с утра хватанул. Теперь добавил, начал вспоминать, как они с Геськой и Серегой подростками силой мерялись: кто кого одним ударом свалит...

Кондрат после рюмки взбодрился, закивал плешивой головкой будто облетевший одуванчик на ветру.

— Добраться бы мне до таго старикашки паршивого! — ткнул сухоньким изжелта-коричневым от никотина пальцем вверх. — Усе попутал, злодей.

— Попридержи язык, богохульник, шумнула на него Ульяна, сидевшая по левую руку от него. — Токи там и нету блату. Кто за кем вписан, так без поблажек и прибирает.

— Вот и кажу, — взыграл в Кондрате дух противоречия. — Без усякога соображения: молодых прибирает, а старье немощное, как мы с тобой, оставляет.

Ульяна не ходила на кладбище — не под силу ей такие расстояния. Ночь просидела у гроба, проводила Герасима с его двора и вернулась помогать женщинам готовить поминальный стол. А после поминок отвезут ее домой на заводском грузовике, который так и стоит, на случай какой надобности, на улице против ворог.

— Судьбу и конем не объедешь, — сказала она. — Все в руках божьих.

«Судьба — индейка, жизнь — копейка», вмешался Ромка. И так раньше говорили. А теперь все это по науке: Герасиму было отпущено пятьдесят лет. Тебе, дед Кондрат, може, и все сто!

— Коли так, сразу же подхватил Кондрат, обзаводись «Запорожцем» с ручным управлением. Тебе же собес бесплатно должон дать.

— Это еще