Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери

Констанция все так же стояла в своих бетонных следах.

– Боже мой… – сказала она. – Мне бы твои сны…

– А ты попроси – я тебе одолжу.

– Ты всегда был как ребенок… – сказала Констанция, – наивный, безответный, невинный младенец… За это я тебя и люблю. Что касается меня, то, думаю, это дохлый номер – пытаться получить ангельские крылышки у врат небесных – в обмен на черные грязные кошмары…

– На всякий случай уточни это у своего братца.

– Да что там уточнять… Он уже отправил меня в ад, тут, на днях…

– Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?

– То, что я вижу в зеркале, мне нравится. Но то, что там, в глубине, за зеркалом, честно говоря, меня пугает. Я просыпаюсь от этого по ночам, оно стоит у меня перед глазами… Если бы ты знал, какое оно. Помоги мне…

– Но как? Я же не знаю, что есть что. Где ты, а где твое отражение. Что на поверхности, а что внутри.

Констанция попыталась переставить ноги.

– Погоди-ка, стой пока на месте, – сказал я. – Красный свет… Ты застряла в этом дурацком бетоне. Что же делать?

На моих глазах она с трудом вытащила ноги из туфель.

– О господи, на нас же люди смотрят! – воскликнула она.

– Да нет там никаких людей. Театр закрыт. Фонари еле светят.

– Ты не понимаешь. Мне надо идти. Прямо сейчас.

Я бросил взгляд на парадный вход театра Граумана – он по-прежнему был открыт, и рабочие заносили туда оборудование.

– Это следующий ход, но, черт, как же мне туда попасть?

– Просто дойди.

– Нет, ты не понимаешь. Это как классики. Нужны другие клетки, то есть следы, ведущие к двери. Черт! По какой же цепочке следов мне прыгать?

Она дернула головой. Черная шляпа упала на асфальт. Я увидел бронзовые, коротко остриженные волосы Констанции.

– А если я скажу тебе – иди? – спросил я.

– Я пойду. – Она по-прежнему стояла, глядя перед собой и не поворачиваясь, как будто боялась, что я увижу ее лицо.

– И где мы сможем встретиться снова?

– Бог его знает. Скорее же! Говори – «иди». Они уже близко.

– Кто – они?

– Все… эти. Они меня убьют, если я не убью их первой. Ты же не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Скажи – не хочешь?

Я поспешно потряс головой.

– Ну, тогда говори: «На старт, внимание…»

– На старт, внимание…

И она пошла.

Она двигалась по площадке зигзагами. Пробежала вправо, потом – влево, потом остановилась, а потом прошагала еще две цепочки – и застыла, как будто дальше – минное поле.

Раздался резкий гудок автомобиля. Я обернулся. Когда я снова посмотрел на вход в Граумана, то увидел, как парадная дверь открыла пасть и заглотила какую-то тень…

Я сосчитал до десяти, чтобы дать Раттиган время уйти, потом наклонился и вытащил из бетонного отпечатка туфли, которые она там оставила. После этого я прошел по первой цепочке следов к тому месту, где она останавливалась. «Салли Симпсон, 1926», – прочитал я, и это имя показалось мне эхом из далекого прошлого.

Затем я проследовал по второй цепочке. «Гертруда Эрхард, 1924». Еще более далекий призрак времени. И, наконец, третья – почти до самого входа. «Долли Дон, 1923. Питер Пэн». Долли Дон? В голове мутной чередой пронеслись десятки лет. Я почти ее помнил…

– Черт… – прошептал я себе под нос. – Дальше – некуда…

И приготовился к тому, что вот сейчас невсамделишный китайский дворец дядюшки Сида откроет свою черную драконью пасть и скажет «ам».

Глава 21

Я остановился прямо перед ярко-красной дверью, потому что явственно услышал голос отца Раттигана, который прокричал прямо мне в ухо: «Плакать хочется!»

На всякий случай я решил достать Книгу мертвых.

До этого я просматривал только имена и фамилии, а теперь решил поискать по месту. Театр Граумана я нашел на «Г». Там значился адрес и фамилия – Клайд Рустлер.

Рустлер. Насколько я помню, он снимался у Гриффита и Гиш[322], а ушел из кино в 1920-м после скандальной истории со смертью Долли Димплз[323] в ванне… Интересно, он еще жив? На бульваре звезд он значится – но там ведь «хоронят» без предупреждения. А потом точно так же вымарывают из истории – в духе дядюшки Джо Сталина[324], который всегда использовал для этих целей самое надежное средство – ружье.

У меня подпрыгнуло сердце – его имя тоже было обведено красным, а рядом – два креста.

Раттиган… Я посмотрел в темноту за красной дверью.

Раттиган, это понятно. Но… Рустлер, этот-то здесь откуда? Я уже взялся за бронзовую ручку двери, в то время как чей-то голос пробубнил прямо у меня над ухом:

– Да нечего там тырить…

Голос принадлежал какому-то бомжу – худому, как скелет, одетому во все оттенки серого. Он стоял справа от входа и разговаривал сам с собой. И чувствовал, что я на него смотрю.

– Ладно уж, иди… – прочел я у него по губам. – Терять тебе тоже нечего.

Даже более чем нечего. А могу и выиграть. Дело за малым: раскопать эту чертову китайскую гробницу, набитую катушками с черно-белой пленкой. Войти в вольер, полный сумасшедших птиц. Увернуться от осколков памяти, которые летят из черной дыры экрана и норовят попасть прямо в твою совесть…

Бомж терпеливо ждал, пока у меня закончится приступ саморазрушения воспоминаниями. Я кивнул. Улыбнулся.

И траурная темнота поглотила меня так же быстро, как Раттиган.

Глава 22

В холле застыла в восковом порыве целая армия китайских носильщиков чая, наложниц и императоров, которые шествовали парадным маршем в никуда.

Одна из восковых фигур подмигнула мне: «Ну, что?»

«Свят, свят», – подумал я. Снаружи дурдом, внутри дурдом, а в качестве бонуса – полуразложившийся Клайд Рустлер, которому вот-вот сравняется сто лет…

Нет, это точно место, откуда сбежало время… Там, снаружи, все уже давно по-другому. Сделай только шаг за дверь – и что ты увидишь? Десятки кинотеатров, где кино смотрят, сидя в машине и жуя гамбургеры, которые деловито развозят подростки на роликах…

«Ну, что?» – вновь оживился китайский восковой манекен.

Я нырнул в первую дверь, спустился вниз по боковому проходу под балконом и оттуда посмотрел наверх.

Огромный глубоководный аквариум. Наверное, здесь кишат целые стаи пугливых киношных призраков – изредка шарахаясь от шепота киношных выстрелов и уносясь куда-то под потолок, в вентиляцию. «Белый кит» Мелвилла – невидимый, конечно, и «Старик – железный бок»[325], и «Титаник». И мятежный «Баунти»[326], который отправлен в вечное плавание и уже никогда не доберется до порта… Как по ступенькам, я поднялся взглядом по всем балконам – до самой галерки, в так называемый негритянский рай.

Это было вчера. Мне три года.

Мое сердце замирает от китайских сказок, которые нашептывает мне на ночь моя любимая тетушка. После них мне представляется, что смерть – это такая птица вечная, или молчаливый пес во дворе… Я знаю, что мой дед лежит в специальном ящике в похоронном бюро.

– А как же тогда Тутанхамон? – спрашиваю я. – Все говорят, что он восстал из своей гробницы. Скажи мне, чем он так знаменит?

– А тем, что был мертвецом четыре тысячи лет.

– А как это? – спрашиваю я, малыш.

И вот я здесь – в сумрачной гробнице под пирамидой, куда я так мечтал попасть. Я знаю, здесь, прямо под ковровыми дорожками в проходах, таятся неизвестные захоронения фараонов, полные свежих хлебов и пучков зеленого лука, собранных в дорогу тем, кто уже плывет по реке к Вечности…

Нет, это ни в коем случае нельзя разрушать. Рано или поздно я бы хотел присоединиться к этим уважаемым мертвым людям.

– Это вам не кладбище Грин-Глейд, – произнес рядом со мной очередной восковой китаец, который, видимо, читал мои мысли.

Или это я говорил вслух.

– А когда был построен театр? – тихо уточнил я.

В ответ антикварное изделие из воска разразилось целой лекцией – коротенько, дней на сорок, как Вавилонский потоп:

– Построили его в двадцать первом году – одним из первых. В то время здесь не было ничего. Пальмы, несколько фермерских домов, какие-то коттеджи, грязные улицы… Да еще парочка бунгало – специально, чтобы заманить сюда Дуга Фербенкса, Лилиан Гиш и Мэри Пикфорд[327]. Ведь радио – это что? Жалкая детекторная коробка с наушниками. Разве через нее можно услышать зов будущего? Мы открыли людям нечто большее. Народ стал ходить к нам пешком аж с самого Мелроуза. Целые караваны киношных фанатов тянулись сюда каждую субботу. Тогда еще кладбище не начиналось от Гауэра и Санта-Моники. Оно разрослось позже – когда у Валентино в двадцать шестом году лопнул аппендикс[328]. На открытие к Грауману прибыл сам Луис Б. Майер[329], прямо из зоосада в Линкольн-парке, да-да, откуда у МГМ лев. Кстати, он был без зубов, несмотря на всю свою свирепость. Конечно же, тридцать танцующих девушек – куда без них? Уилл Роджерс[330] вместе со своими веревками. Трикси Фриганца[331] спела здесь свое знаменитое «Мне все равно», а потом – раз, и погасла – снялась всего один раз, и то статисткой – в 1934 году, в одном из фильмов Свенсон[332]. А еще, если вам интересно, спуститесь в подвал. Там, в одной из старых раздевалок, сохранилось дамское нижнее белье – еще со времен, когда толпы девиц умирали от любви к Лоуэллу Шерману. Помните, был такой красавчик с усами – скончался от рака в тридцать четвертом… Вы слушаете?