Как живется вам без СССР? - Лариса Бабиенко

Тут повернулась хозяйка дома к высокому гостю, подбоченилась и неожиданно пошла всем корпусом на него:

— Забираю заявление назад! Поняли? Немедленно… — выкрикнула она. — Я ошиблась! И вообще, зачем к нам пришли? Я напишу на вас жалобу районному начальству. Что вам от моего мужа надо? Он чистый, как вода из колодца. Да я… да вас… Ишь, вздумали…

— Да, чего приволокся, козел! Нашел, кому верить! — резво выпрыгнув из постели «больной» Федя. — Что ты в наших делах понимаешь? Это ж Афоня, — показал он на жену. — Она меня ко всему ревнует. Даже к воздуху.

— Может, и Афоня, — добавила Катя вроде смиренно, но тут же с гордостью вставила, — однако любимая… Афоня. Таких больше нет. Единственная… — глянула она уголком глаза в зеркало на стене. И пока супруга любовалась собой, Федя кинул команду гостю:

— Марш отсюда! Бегом.

Государственные органы стояли перед Панкиными в полной растерянности.

Далее и не о том, как вертелся уже Народный Контроль, будто уж на сковородке, чтоб навсегда исчезнуть из этого дома. Как трусливо пятился он от Феди и Кати, когда супруга уже и с кочергою в руках. Едва не растянулся на пороге избы, такой опасной даже для районных проверяющих.

О своей новой выдумке, о том, как она в селе нынче контролирует абсолютно все, и хотела теперь рассказать Панкина своим односельчанкам.

— Текст третий… — выкрикивает она перед бабами на лугу.

Трудно нынче что-то понять на глухарином току: всюду хохот, крики, а кто-то даже пальцем у лба покрутил, не рехнулся ли теперь наш коновод?

— Не рехнулся, — отрицает Панкина, гордо встряхивает головой, замирает, что-то вспоминая, и минуту внимание всех привлекает поваленная за огородом береза, по которой горделиво выхаживают галки. Такой же горделивой птицей опять выхаживает перед бабами Катя.

— Письмо третье… — торжественно провозглашает она и призывает внимательно слушать ее: — «Дорогой Николяша! Приизжай быстрее. Я получила премию в пожарке. Дам тибе на зубы, бо Нюрка говорит, шо к женщине с двумя клыками приизжать нильзя. Цилую крепко. Твоя Дуня. Из Колюпановки».

Гуси, что шли вдоль тропки мирно, вдруг выпятились на середку дороги и загоготали как перед дальним полетом. Дальнего полета Катиных писем не понимал пока на этой лужайке никто.

— Теперь разгадка, — задиристо оглядывает Катя ряды, — вот она в чем: я обоим указываю направление, куда бежать.

— Кому показываешь, короче можно…

— Нельзя! — огрызается Катя. — Все надо делать как следует, поэтапно, чтоб довести до комедии.

— Какой комедии, писатель ты наш неожиданный!

— Но уже отличный писатель! — поднимает Панкина палец к небу и наконец-то объясняет тайный смысл своих священных писаний:

— Девчонка, мирная, невиновная птица, — оглядывает Катя с достоинством внимающих ей слушательниц, — получает в конторе каждый день эти письма, вначале внимательно изучает их, потом несет агроному, при виде его уже смеется и фыркает, да в сторону от него норовит.

— Зачем же нашей Валюшке твои письма?

— Как зачем? — с недоумением на лице глядит Панкина на своих бестолковых слушательниц. — Он, качественник поганый, агроном который, секретаршу нашу молоденькую уже приглядел.

— Николай?.. Валюшку? Вот этот танк с глазами? Такую девочку…

— Ну… Вот ему, Агафончику, и указатель мой — бежать быстрее опять к Марье. Пока она ничего не проведала. А мы молчать же будем.

— Особенно ты, Катя…

Бабы, конечно, вновь лежат на траве от смеха.

— Ну, Катерина, гусиный вожак, ну, заместо компаса ты в нашей деревне. Флюгер окаянный, и только.

— Если и флюгер, так что? — не обиделась Катя на этот неожиданный и странный комплимент. — Направление я верное указала. И хорошему человеку помогла. Марья ведь от чужих жизней не откусывала — серьезная женщина, терпеливая, как и я… Зачем нам в деревне измена, как на нее глядеть? Душа же болит за Марью. К ней надо мужику спешно бежать, а не от нее.

Панкина гордо выпятила тощую грудь. В толпе в ответ дружно фыркнули:

— С твоим терпением только работать в агентуре. Вон какие винтики на полосе для чужой разведки оставляешь!

Грозно поднялась с травы Тимофеевна и возмутилась:

— Ничего ты не понимаешь, Панкина! Флюгером была, флюгером и останешься. Мастак только свои окна бить. Тут ты без промаха. А в чужих делах в ларь только заглядываешь, а не в душу.

Кто-то тихонько кашлянул на полянке, мол, зачем односельчанку так обижать, как потом при встрече в глаза ей глядеть?

— В чем дело? — подняла брови Катя с недоумением.

— А в том, что убег из села агроном, совсем убег.

Тут даже галки вдоль тропки отчего-то раскричались, начали спешно клевать одна другую.

— Не умеет на одном месте жить и любить одну не желает? — жалобно спросила Катя у подруг. — Он хочет бесконечных амуров, а не настоящей жизни?

Охотно, но все же горестно перечислили односельчанки причины мужского непостоянства.

— Может, надоела? Не то ему сказала? Селедку с костями на стол подала? Вдруг неродуха, а он детей хочет… Но сам-то… козел! Рога уже застаревшие… Спина горбится, а он, гляньте, к девчонке пригладиться решил!

— Однако Катькины письма про всякие немочи и клыки Валюшку от будущих глупостей уберегли-таки, — вдруг заступилась за новоявленного адвоката Матвеиха. — Она его в момент и откинула. Тут Катька права…

— Только винтики упали почему-то на иную шоссейку. Катька ведь заговорила ему тропку, которая к Марье спешит, — вздохнула Тимофеевна и с грустью засвидетельствовала. — Не все мужские дорожки умеешь ты, путеводитель наш, просчитывать.

— Как это не все?

— Теперь Агафонов — в Сочи. Уже пятые ночи, — доложила Тимофеевна народному собранию, которое надолго отложило на траву тяпки.

— Как в Сочи? — возмутилась Панкина, смутилась было, что дипломатические способности ее оказались на уровне домашней Мурки, но не долго мучали угрызения совести, через минуту вновь она воспрянула духом:

— Какой же это мужик, если он по тропке домой не бежит? — подбоченившись, грозно спросила она односельчанок. — Какой, я вас спрашиваю? Да его с моим Федей в жисть не сравнить. Какая ему цена, если он с духами в авоське в никуда бежит?..

— Тебе, Катерина, хотел подарить. За труды твои великие, праведные.

— А что? Я бы его быстренько образумила. Как и Федю, — объясняла Панкину народу. — Мой тропку домой — крепко выучил. А не образумь я его, был бы таким же собачьим хвостом, который зазывно подманивает юбки. Разве сравнить его с моим Федей, у которого все же дом и семья?

— Памятник тебе, Катька, надо поставить за такое. Это правда.

— Прямо у всесоюзного курятника. Спиной к колючей проволоке, — поддакнула с юмором Матвеиха.

— Да, мой Федя — мужик, а этот что? Где его дом?

В толпе не отвечали, сами терялись в догадках, долго судили-рядили и о многом все-таки догадались: у этого человека вообще нет дома. Он ему просто не нужен. Он какой-то вечно бездомный. И в женщине его почему-то не ищет, даже не ощупывает душою опору. Какой-то пожизненный бомж Марья было постоянно прописала его в своей жизни, а Агафончику нужна была прописка лишь временная. Почасовик он, в любую жизнь приходит только за малым. А получив это малое, с ноготок махонькое, летит по ветру дальше. И легко летит, без чувств же человек, пустой, как семя чертополоха, мертвяк. Да сразу ли догадаешься, что перед тобою не мужчина, сильный, полноценный, радостный, а пустопорожняя кожура? В мужчине всегда так хочется видеть силу. Хоть какую-то силу. И жизнь… Иной раз даже такую, когда по тропке все же к тебе бегут, а не от тебя…

— Вот я и сказала — это совсем не мужик! — резко махнула рукою Катя. — Это…

Она бросила взгляд влево, вправо, но мысль, глубокая, мудрая, емкая, такая, чтоб всех сразить и удивить, не приходила в голову.

Тучка снизилась над деревней, что-то шепнула докладчице.

— Буланчик это общественный! — обрадованно, что нашлась точка опоры для речи, выкрикнула она. — Как в стаде.

— Буланчик, говоришь? — переспросила и вынесла иное определение Матвеиха. — Слишком это хорошо для него. Нет. Это мелкий халявщик, для бабы — ничто, значит. Ноль поганый.

— Мотылек! — азартно выкрикнула Катя.

— Вредоносный до могилы! — охотно поддержали ее собеседницы. — Решил устроить тут скамейку запасных.

— Никчемник!

— Шелуха! Только праздники любит!

— У, толстый кочан!

Катя к этому хору голосов добавила свое очень грозное:

— Я таких терпеть не могу, — отчеканила твердо она.

— Нам в деревне и Феди достаточно, — поддакнули ей на лужайке.

— Теперь понятно, почему я кинулась Марью защищать? — объяснила Катя односельчанкам. — Задумала операцию «Внезапная ярость» и начала писать ему открытки, мол, так и так, я, Дуня из Колюпановки, по тебе соскучилась. «При-изжай, Николяша, дам тибе на зубы. И костыль подарю». Девчонка и поверила… Начала над ним подтрунивать. Какая любовь тут, когда смеху много?