Как живется вам без СССР? - Лариса Бабиенко

— Плачут по тебе просторы родины чудесной, передовик ты подпольных дел, — выкрикивал тракторист. — Тебе нужно туда, где Колыма строго движется по меридиану, где есть кварц, где есть золото…

Пригрозив суровой расправой Севера, Петя поник, смолк на минуту, и этой минутой тут же воспользовался Чепишко.

— Ты, кажется, искал на бутылку?

— Ну и хитрец, — тут же встрепенулся Петя, — хитрец, — задумчиво покачал головой он. Другого открытия так и не сделал, от мелочи не отказался, однако изрек: — Жуликоватый же ты парень…

Что завхоз, скорый на всякие проделки, ловок по части морской бухгалтерии, это знали все. Мало того, районная газетенка то и дело вскрикивала, что Чепишко плут, махинатор, к тому же не исправляется, а он отчего-то после этих всенародных громких обличений и не думал исправляться.

«К чему исправляться Чепишко? — тоже с юморком думала продавщица, — плохо ли ему жизнь куражить? Финский гарнитур — пожалуйста, и Черное море будто к его избе пододвинуто, каждый год ныряет в него…».

— Сигареты и бутылку, — небрежно кидает деньги на прилавок завхоз, а на продавщицу и не взглядывает. К чему? Плотица и есть плотица. Будь она, по меньшей мере, дефицитным шнеком, тут бы и схватил, тут бы и потянулся. Коль была бы от этого польза. Марья же для него — как полынь у дороги: кивает, да, главное, не мешает. И не думает меняться Чепишко, пусть хоть десять лет в рубрике «от всей души» жалеет его газета.

В магазине опять тишина. Марья кидает на счетах, сколько кримплену, ситца и макарон продала, да не выходит что-то нынче с работой, опять отвлекает ее какой-то шум на улице.

— Панкина! — придвинувшись к окну, ахает она, понимая, что сейчас небу будет жарко. — К кому же это она на этот раз?

Вдоль улицы уже летели грозные бабьи ругательства, первостатейной марки, из тех, что как кувалдой крушат соперницу:

— Ах ты, ночной майор, — кричала на всю деревню Катя. — Видите ли, главная барышня Советского Союза! — посмеивалась она и через минуту уже угрожала: — Выходи, каледа-маледа, говорить будем!

Продавщица смеется: ишь, ругается, в огородах замерли даже блудные кабачки.

Катю Панкину, как и Чепишко, тоже в районе знал каждый, мало того, наизусть скандировали все ее реплики, обороты, короче, всю ее огнестремительную бабью артиллерию.

— Ты ж Афоня, сволочь, Афоня! — ругалась как-то у ворот со своим мужем Катя, да так заразительно, что бабы мгновенно подхватили, и шутя, конечно, бранили также теперь и своих мужиков.

— У, пьяная коза! — добавляла Катя, кидаясь на очередную подозреваемую, и на второй день улица вторила ей тем же.

— Свое что-нибудь придумайте, свое, — подтрунивали теперь над бабами мужики, но кто мог переплюнуть Катю в создании словесных картин, в создании необыкновенных житейских ситуаций? Впрочем, как и ее мужа Федю…

Вот зарезали в доме кабанчика. Может ли Федя позволить жене ехать в район, часами стоять средь мух у прилавка?

— Лучше дома за детьми приглядывай, — ласково гладит он ее по плечу, — я завтра к вечеру вернусь. Уже с деньгами.

А самого нет неделю, две… Катя уже всей деревне жалуется, что сосед Ефимов в войну сумел из фашистского плена, аж из Германии вернуться, Панкин же в тридцати километрах от дома пропал, ни письма, ни телеграммы. Что за пленение в этом райцентре?

— Слышу как-то к полуночи развратный стук в окно, — задыхаясь от гнева, на другой день рассказывает бабам Панкина. — Открываю… Федя!

Катя изображает, как он машет чемоданом, а в чемодане что-то гремит, да так, что даже глухая Лукашиха через дорогу среди ночи слышит, сколько грошей принес Панкин в дом.

Притихли соседки, ждут продолжения Катиного рассказа, оно ведь всегда как в детективе.

— Ну и что там?

В ответ лишь пауза.

— Так что в чемодане?

— Пустая алюминиевая миска, — отвернувшись лицом к окраине села, объясняет Катерина, — и рубль двадцать мелочью.

Бабы удивленно переглядываются, сдурел Федя, что ли? И это за кабанчика?

— Где деньги? — вспоминает Катя, как грозно она двинула на мужа в ту минуту, как неловко в ответ замялся супруг, тяжело и виновато вздохнул, потом обнял жену.

— Понимаешь, заснул на лавочке в сквере, ночью забрали в милицию, и все, негодяи, отняли.

— Как отняли? Какое у них такое право? Да я им… Завтра же… Поеду в райцентр, ейного начальника приволоку в нашу деревню и головой двину об собственную печку.

Федя тут же бросился к плите, за которой уже размахивала поварешкой жена, подогревая картошку, тоже замерзшую в чугунке в ожидании главы семьи.

— Не надо, ничего не надо, ляд с ними, с деньгами, — ласково приговаривал он и охотно гладил Катю по плечу. — Я тебе сейчас щи приготовлю.

Потом кинулся к тазу с бельем, объяснив:

— Детское постирать надо. А у тебя нет времени…

К вечеру обнял еще ласковее, принес воды, нарубил дров, покопался в огороде. На другой день его усердие тоже росло как на мельнице.

Через три дня… Во дворе — почтальон, зовет Федю. Катя тоже спешит к калитке. Муж спешно схватил протянутый ему конверт, но схватила его и жена, да в кулак и перетянула, мгновенно поддала супругу бедром, чтоб не мешал и не молотил ее кулаками по спине. Отскочив в угол, ловко махнула конвертом влево.

«Дорогой Федя! — извещало неожиданное послание. — До чего же славно мы с тобой погуляли. Приезжай еще. Люблю. Антонида».

— Значит, погуляли? — угрожающе подняла руку жена и возмутилась. — Еще бы! За две недели хряка — на продавленном всеми мужиками диванчике. За поцелуй — хряка, — взвыла она от антонидиной наглости и мужниной глупости впридачу, — целого кабанчика за четырнадцать дней! Ты ж Афоня, сволочь, Афоня! У, пьяная коза! — орет она уже у калитки так громко, чтоб все село видело, какой у нее скверный муж, а она, видите ли, хорошая и приличная. Забыв в эту минуту, что белье, правда, в тазу по неделе мокнет, и не вспоминают в доме про него, пока оно, словно море, волнами не запузырится.

На следующий день Катя на лугу во время прополки свеклы с удовольствием повторяет этот же спектакль. Схватит репешок, поднатужится, потом показывает подругам, мол, такой же, как Федя, крепкий, не переделаешь, никак его поганого не согнешь, не заставишь жить праведно, даже и после нагоняя колхозного председателя.

Бабенки с жалостью глядят на Катю, хулят вовсю Федора, заодно перепадает и другим мужикам, высказаться по этому поводу надо всем: Романишкиной, Дульниковой, Хоботковой… Но куда там, разве Катя закончила мгновенно свою речь?

— А вот о том, как ездил однажды Феденька в Воркуту… — отвлекает она своих товарок от работы.

И рассказ опять о том, как ждет Панкина деньги, как все мужики из этой деревни давно выслали своим бабам переводы, один только Федя пишет из Заполярья иное: «Аванс, Катюша, я дюже маленький получил. Давай сама присылай деньги. Тут клеенка дешевая, нарежешь, и соседям перепродашь».

Прикинула Катя, кому, сколько клеенки надо, ждет посылку месяц, другой. Наконец-то приходит ящик. В нем… мужские ботинки 43 размера и футбольные майки. Федя пишет, что это детям.

— Представляете? — сердито оглядывает Панкина односельчанок и возмущается: — мои девочки теперь — футбольная команда, а я, видите ли, при них вратарь.

Женщины лежат на траве от смеха.

— Ну, думаю, дам я тебе в этой Воркуте. Счас поеду в гости. Ты у меня футбольным мячиком оттедова выкатишься.

В Воркуте хозяйка сказала гостье, что жильца дома уже нет, он получил нынче зарплату. Забежал домой, нагладил брюки на ребро и мгновенно… к дровяному складу.

Да, идет вдоль забора еще. И Катя следом. Муж во двор и на второй этаж Катя тоже — во двор и на второй этаж В прихожей той, помнится еще, зеркало паром объедено. Мутное зеркало, плоховатое, но Федя остановился, поправил галстук, с удовольствием крутанул перед ним влево, вправо. Еще раз вгляделся в свой облик и… отпрянул, побледнел.

— И что же? — нетерпеливо спрашивают бабы Катю, хотя сами уже догадались: жаль, что в тот момент не было в прихожей… Василия Макаровича Шукшина, за рассказ этот дрались бы все кинематографы мира.

— Не понял, — увидев жену в зеркале, сказал Федя. Оглянулся, вздрогнул, опустился растерянно на табурет. Потом как вскипит: — Ах ты, ведьмака болотная, и в тундре от тебя нет покоя. Откуда же ты взялась, проклятая диагностика? Сейчас я тебя, баба ражая, по вечной мерзлоте до самого Хабаровска погоню.

Выглянула в растерянности из комнаты хозяйка квартиры, бледная, как лесная поганка, растерянная, как новорожденный ягненок в хлеву, который не знает еще, что его на этом свете ждет, но вроде бы потихоньку смекает, становится на твердые ножки и в оборону. Однако Кате в ту минуту было не до нее. Впервые на ней самой рвали волосы.

— Ты на кого руку подымаешь? — отбивалась в чужой прихожей от собственного мужа Катя и голосила на всю Воркуту. — На жену родную, да? Это я тебя сейчас до Хабаровска погоню, лет на десять, по этапу, — пыталась шантажировать она супруга, но куда там…