Шантарам - Грегори Робертс

— И что с ним было дальше?

— Его поймали. Правительство объявило ему настоящую войну. Против него выслали целую армию полицейских, они окружили его отряд в одном из отелей в буше, завязалась перестрелка.

— Отелей в буше?[116]

— Бушем в Австралии называют всю сельскую местность. Короче, Неда Келли и его товарищей окружила армия полицейских. Его лучший друг был убит пулей в горло. Младший брат Неда и еще один парень, Стив Харт, застрелили друг друга, чтобы не попасть в руки к копам. Им было по девятнадцать лет. У Неда был стальной бронежилет и шлем на голове. Он вышел навстречу полицейским, стреляя из двух пистолетов сразу. И они испугались и побежали от него, но офицер вернул их обратно. В конце концов они прострелили ему обе ноги. Был сфабрикован процесс, где свидетелей заставили давать ложные показания, и Нед был приговорен к смертной казни.

— И его казнили?

— Да. Его последние слова были: «Такова жизнь». Его повесили, а затем отрубили ему голову, и полицейские использовали ее в качестве пресс-папье. Перед смертью он сказал судье, приговорившему его, что они скоро встретятся на высшем суде. И вскоре судья действительно умер.

Карла внимательно следила за моим лицом, пока я рассказывал эту историю. Я зачерпнул горсть песка и просыпал его сквозь пальцы. Две большие летучие мыши пролетели над нашими головами. Они летели так низко, что было слышно шуршание крыльев.

— Я был с детства увлечен историей Неда Келли, и не я один. Многие художники, писатели, музыканты и актеры так или иначе разрабатывали эту тему. Он поселился у нас в душе, в сознании австралийцев. Он был для нас кем-то вроде Че Гевары или Эмилиано Сапаты. Когда мозг у меня был затуманен героином, в нем бродили фантазии, в которых моя жизнь смешивалась с жизнью Неда. Но на самом деле между нами была существенная разница. Он был вором и стал революционером, я был революционером, а стал вором. Всякий раз, когда я шел на дело, я был уверен, что напорюсь на копов и они убьют меня. Я надеялся на это. Я разыгрывал эту сцену в воображении. Я представлял себе, как они окликают меня, приказывая остановиться, я в ответ достаю пушку, и меня убивают. Я надеялся, что копы застрелят меня на улице. Я хотел погибнуть именно так…

Она обняла меня за плечи, а другой рукой взяла за подбородок и повернула лицом к себе. Она улыбалась.

— А какие в Австралии женщины? — спросила она, проведя рукой по моим волосам.

Я засмеялся, и она пихнула меня в бок.

— Ну скажи! Мне интересно.

— Ну, какие… Красивые, — ответил я, глядя в ее прекрасное лицо. — В Австралии очень много красивых женщин. Они любят поболтать, любят сборища и свободную жизнь. И они очень откровенны, терпеть не могут всякую брехню. Никто не умеет так укоротить тебе хвост, как австралийская женщина.

— Укоротить хвост?

— Сбить с тебя спесь, вернуть тебя на землю, если ты раздуваешься оттого, что тебе переполняют фантазии относительно себя самого. И когда они втыкают в тебя булавку, выпуская лишний пар, можешь быть уверен, что напросился на это.

Карла легла на спину, сложив руки под головой.

— Я думаю, в Австралии шальной народ. Мне очень хотелось бы побывать там.

И все могло бы всегда быть так же прекрасно, так же легко и безоблачно, как в те дни и ночи любви в Гоа. Мы могли бы построить свою жизнь из звезд, моря и песка. Мне надо было внимательнее слушать ее, — она почти ничего не рассказывала о себе, однако в ее словах содержались намеки, предупредительные сигналы, такие же ясные, как созвездия у нас над головой. Но я не прислушивался к ним. Когда мы любим женщину, то часто не вникаем в то, что она говорит, а просто упиваемся тем, как она это делает. Я любил ее глаза, но не сумел прочитать то, что в них было написано. Я любил ее голос, но не расслышал в нем страха и страдания.

И вот наступила последняя ночь и последнее утро. Я проснулся на рассвете, чтобы собраться в обратный путь. Карла стояла в дверях, глядя на бескрайнюю мерцающую жемчужину моря.

— Не уезжай, — сказала она, когда я положил руки ей на плечи и поцеловал ее в шею.

— Что-что? — рассмеялся я.

— Не возвращайся в Бомбей.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы ты возвращался туда.

— Что это значит?

— Только то и значит, что я сказала: я не хочу, чтобы ты уезжал.

Я засмеялся, полагая, что она шутит.

— О’кей, — улыбнулся я, ожидая продолжения шутки. — И почему же ты не хочешь, чтобы я уезжал?

— А что, обязательно должна быть какая-то конкретная причина?

— Ну… в общем, да.

— На самом деле у меня есть причины, но я тебе не скажу.

— Почему?

— Потому что я считаю, что в этом нет необходимости. Когда я тебе говорю, что причины есть, этого тебе должно быть вполне достаточно — если ты действительно любишь меня, как уверял.

Она говорила с такой горячностью и неожиданной непреклонностью, что я был слишком удивлен, чтобы возмущаться.

— Подожди, — пытался я урезонить ее. — Давай спокойно разберемся. Мне действительно надо вернуться в Бомбей. Почему бы тебе не вернуться тоже, и мы будем вместе на веки вечные.

— Я не вернусь в Бомбей, — отрезала она.

— Но почему, черт побери?

— Я не могу. И не хочу. И не хочу, чтобы ты возвращался.

— Ну ладно, тогда давай так. Я поеду в Бомбей, чтобы сделать то, что я должен сделать, а ты подождешь меня здесь. Когда я закончу дела, я приеду к тебе.

— Я не хочу, чтобы ты ездил туда, — повторила она монотонно.

— Карла, ну, будь разумной. Мне надо ехать.

— Нет, не надо.

Я нахмурился.

— Надо, Карла. Я обещал Улле, что вернусь через десять дней. У нее какие-то проблемы, ты же знаешь.

— Ничего с Уллой не случится. Она справится со своими проблемами сама, — бросила она, не глядя на меня.

— Ты что, ревнуешь меня к Улле? — пошутил я и хотел погладить ее волосы, но она резко повернулась ко мне, меча молнии из глаз.

— Не говори глупостей! Я люблю Уллу, но, повторяю, ничего с ней не случится.

— Успокойся… И вообще я не понимаю, что за дела? Ты же с самого начала знала, что мне надо будет вернуться, мы говорили об этом. Я собираюсь заняться паспортным бизнесом. Ты знаешь. как это важно для меня.

— Я достану тебе паспорт. Я достану тебе пять паспортов!

Тут уже во мне проснулось упрямство.

— Мне не надо, чтобы ты доставла мне паспорт. Я хочу научиться изготавливать их самостоятельно. Я хочу как следует изучить это дело — как подправлять паспорта, как подделывать. Если я научусь этому, я буду свободен. Я хочу быть свободным, Карла. Свободным.

— Почему ты думаешь, что у тебя должно быть не так, как у других?

— Что ты имеешь в виду?

— Никто никогда не получает того, что хочет, — ответила она. — Никто.

На смену ее ярости пришло нечто худшее, чего я в ней никогда не видел: глубокая печаль человека, смирившегося с поражением. Я понимал, что мужчина не имеет права пробуждать подобное чувство в женщине, тем более такой, как она, и знал, что рано или поздно мне придется заплатить за это.

Я проговорил медленно и мягко, пытаясь убедить ее:

— Я временно устроил Уллу у своего друга Абдуллы, который присматривает за ней. Но он не может присматривать за ней вечно. Мне надо найти для нее другое пристанище.

— Если ты уедешь и вернешься сюда, то не застанешь меня, — заявила она, прислонившись к дверному косяку.

— Как это понимать? Это что, угроза, ультиматум?

— Понимай это, как хочешь, — ответила она обреченно, словно вернувшись из счастливого сна к действительности. — Прими это как факт. Если ты уедешь в Бомбей, между нами все кончено. Я не поеду с тобой и не буду ждать тебя. Выбирай сам. Оставайся со мной здесь, сейчас — или, если уедешь, мы прощаемся навсегда.

Я глядел на нее, озадаченный, рассерженный и влюбленный.

— Нельзя же просто высказать мне все это и этим ограничиться, — продолжал я мягко увещевать ее. — Ты должна объяснить мне, почему. Ты должна поговорить со мной по-человечески, а не предъявлять ультиматум, ничего не объясняя, и ждать, что я слепо подчинюсь. Между выбором и подчинением ультматуму есть существенная разница: когда ты сам делаешь выбор, ты знаешь, что происходит и почему. Я не тот человек, Карла, чтобы предъявлять мне ультиматумы. Если бы я был таким, я не сбежал бы из тюрьмы. Ты не можешь распоряжаться мной, приказывать мне делать то-то и то-то, не давая объяснений. Я не такой человек. Ты должна объяснить мне, в чем дело.

— Я не могу.

Я вздохнул и сжал зубы, но проговорил ровным тоном:

— Наверное, я недостаточно убедительно изъясняюсь… Дело в том, что во мне осталось не так уж много такого, что я могу уважать. Но то, что осталось, — это все, что у меня есть. Человек не сможет уважать других, если не уважает себя самого. Если я просто подчинюсь тебе, не понимая, почему я так поступаю, я перестану уважать себя. И ты тоже не будешь меня уважать, согласись. Поэтому я спрашиваю еще раз: в чем дело?