Николай Чуковский. Избранные произведения. Том 1 - Николай Корнеевич Чуковский

пахло нафталином и чуть-чуть духами. Ей попадались самые разные вещи, давно ею забытые, но только не фуфайка. Вот, например, что это такое? Что-то светлое, шелковистое, очень приятное на ощупь. Да ведь это мамина шаль! Соня лет пять ее не видела и совсем про нее забыла.

Мама никогда эту шаль не надевала, она не любила слишком ярких вещей, она одевалась строго и скромно. Соня вынула сложенную шаль из шкафа, и на нее упал свет. Ох, так и блестит! А какой узор!.. Соня схватила шаль за край, и шаль развернулась — пышная масса материи. Соня подняла руки, шаль взлетела над ней, как облако, и разом окутала всю, от головы до пят.

Тогда Соня подошла к зеркалу. Как нарядно получилось! Право, словно балерина из какого-то восточного балета, вроде «Бахчисарайского фонтана». Приподнявшись на носки, Соня быстро повернулась кругом, и развевающийся край шали облетел ее, как театральный плащ. Соня присела, поклонилась, прошлась, следя за своим отражением в зеркале. Шаль придавала всем ее движениям изящество, летучесть, делала их похожими на танец. Соне казалось, что благодаря этой яркой легкой материи даже лицо ее стало несколько иным — строже, определеннее. А как воздушно и легко лежит эта серебристая ткань на темных ее волосах! Если бы вот так выйти на сцену, пройтись вперед, к оркестру… Соня нахмурила брови — и глаза ее потемнели. Соня улыбнулась — блеснули зубы, блеснули глаза…

И вдруг в тишине пустой квартиры раздался звонкий металлический звук — щелкнул замок наружной двери.

Соня замерла, пораженная.

Кто мог открыть дверь, когда ключ у нее в кармане?

Но времени для размышлений не было — по квартире уже гремели шаги, стремительно приближаясь. Раздался знакомый громкий голос:

— Она здесь, она дома!

Дверь маминой комнаты распахнулась.

— Слава, ты! — воскликнула Соня сдавленным от волнения голосом.

Слава налетел на нее, обхватил за шею, повис на ней и чуть не опрокинул. Они оба запутались в шали. Пытаясь освободиться и от шали, и от его объятий, Соня бессильно бормотала:

— Ох, Славка, какой ты… Как вырос!.. Ты был мне до подбородка, а теперь почти до переносицы. Да перестань же, ты меня повалишь! Дай я погляжу на тебя… Ты надолго?.. Совсем? Отчего ты не написал мне?

Ей наконец удалось скинуть шаль на пол и оторвать Славу от себя. Он прыгал вокруг нее и торопливо рассказывал:

— Каких я тебе селедок привез, у нас в полку выдают… Мы теперь на новом аэродроме. Весь полк перебрался сюда, через озеро… Слушай, Сонька, я летал на «Дугласе»… Мы теперь совсем близко от города, я до тебя за час добрался… Скажи, ты давно не ела селедок?..

Но Соня уже не слушала его, она заметила, что в дверях стоит незнакомый человек и смотрит на нее.

Кто он такой? Он вошел вместе со Славой? Неужели он видел ее в этой шали?

Это был немолодой, довольно полный, среднего роста мужчина в черной шинели, с широким, очень обыкновенным лицом. Черную свою шапку он держал в руках, и светлый блик от электрической лампочки блестел на его сливающемся с лысиной лбу. Смущенно улыбаясь, он внимательно рассматривал Соню.

Слава вдруг словно вспомнил о нем.

— Соня! Это же майор Лунин!..

5

Соня оказалась совсем не такой, как Лунин ее себе представлял. Со слов Славы у него создалось впечатление, что она гораздо старше. А это девочка, ребенок! Долговязый подросток с таким же детским личиком, как у Славы.

Не ждал он увидеть, конечно, ни этой большой пестрой шали в странном соединении с брюками, ни этого чистого лба, ни изогнутых темных бровей, ни всего этого ясного лица, способного выразить такую светлую, сильную, ничем не замутненную радость. Лунин был ошеломлен, и смущен, и растроган той буйной радостью, которая охватила их обоих, и брата и сестру, при встрече. Они чуть не повалили друг друга, обнимаясь, кружась, смеясь, топоча, путаясь в упавшей шали. Занятые своей радостью, они долго не обращали на Лунина никакого внимания.

Когда Слава назвал его Соне, тоненькое бледное лицо ее мгновенно порозовело.

— А я думала, вы совсем другой!

Эти слова она сказала, вероятно, нечаянно. И порозовела еще гуще — вся: лоб, шея, уши; стала даже не красной, а малиновой. Сделалась несчастной от смущения. Лунин тоже смутился, потерялся и не знал, как ей помочь.

Слава торопился угостить сестру селедками, которые привез для нее с аэродрома, и они перешли на кухню, где на ярко пылающей печурке уже булькал, закипая, чайник. Чистя селедку, разливая чай, разрезая хлеб на крупные ломти, Соня мало-помалу справилась со своим смущением. Она уже поглядывала на Лунина почти бесстрашно. Кухонный стол она накрыла чистой скатертью — ей не хотелось угощать гостя на газете. Селедка казалась ей редкостным лакомством, и ела она с нескрываемым аппетитом. При этом она старательно потчевала Лунина и убеждала его есть побольше. Но Лунин заявил, что ему хочется только пить, и, сидя перед большой чашкой горячего чая, сквозь клубящийся пар наблюдал за сестрой и братом.

Нельзя сказать, чтобы они были похожи. Слава, белобрысый, со светлыми глазами и бровями, весь был в породу своего отца, в Быстровых, а темноглазая, темноволосая Соня была, напротив, в Медниковых, то есть в мать и в деда, а от отца унаследовала только высокий рост. Посторонние обычно не сразу догадывались, что они брат и сестра. Однако внимательный глаз сразу обнаруживал между ними сходство. И Лунин, рассматривая Соню, подмечал в ней хорошо знакомые ему Славины черты. Она напоминала Славу и голосом, и манерой произносить слова, и улыбкой, и отчетливым, твердым рисунком лба и носа, и множеством других мельчайших примет.

Вначале, пока Соня и Слава были слишком поглощены едой, разговор несколько поутих, но затем закипел с новой силой. Соня оживилась и оказалась почти такой же говорливой, как Слава. Перебивая друг друга, перескакивая с предмета на предмет, они говорили обо всем сразу.

Слава рассказывал об эскадрилье, о полке, о воздушных боях, о своем ночном перелете через Ладожское озеро на транспортном самолете, называл летчиков по именам, потом спросил:

— А как мои коньки? Целы?

Соня пересмотрела и перещупала все, что на нем было надето, высказала предположение, что ему жарко ходить в длинных брюках из такого толстого сукна, и в заключение сказала:

— Морскую форму носишь, а уши по-прежнему не моешь.

На что он, надув губы, ответил:

— Дура!

Но в действительности нисколько не обиделся. Он чувствовал, что Соня