Государи Московские: Ветер времени. Отречение - Дмитрий Михайлович Балашов

на рассвете, измученный, уже начал встречать отдельных отставших от полка ратных, со слов которых и разыскал Василь Василича.

Воевода сидел в походном шатре на раскладном стульце, когда, пригнувшись на входе, в шатер вступил пропыленный гонец и, значительно поглядев в очи боярину, молвил задышливо и негромко:

– От владыки. Тебе!

Василь Василич, понявши враз, что лишних глаз и ушей не надобе, махнул воеводам и стремянному выйти и тут только, поднявши глаза, узнал Никиту.

– Здравствуй! – сказал растерянно. Но Никита молча и требовательно протягивал ему свиток.

Василь Василич глянул еще раз, смолчал, порвал снурок. Прочел, перечел, обмыслил и, просветлев ликом, бережно свертывая грамоту, воззрился на Никиту, яро и весело выговорив:

– Наше дело теперь!

Он подумал, твердо протянул руку к аналою со свечой и, пока не дотлела, удушливо навоняв, тайная грамота, стоял и смотрел на огонь. Потом шагнул, обнял Никиту, сказал в ухо своему бывшему старшому:

– Прости в прежней вины! – И тотчас хлопнул в ладоши, вызывая стремянного и воевод.

Пока Никита глотал горячую кашу, обжигаясь и крупно запивая еду холодным медовым квасом, уже зашевелился весь стан. До сей поры у Вельяминова были словно бы связаны руки, он медленно отступал перед татарами, не вводя в дело ратных, а тут, проведав подноготную ордынских нелюбий, порешил тотчас и немедленно теснить Мамат-Хожу, доколе не уберется к себе.

Зазевавшийся татарский разъезд (разохотившиеся на Рязани ордынцы вовсе не ожидали сопротивления) был весь вырублен Микулой с ратными. И Никита, в десятый раз пересевший с седла на седло, даже не поспел к делу.

По всему полю ревели трубы, ржали кони. Третья рать, подошедшая ополден, была брошена в дело прямо с пути, и Мамат-Хожа, видя себя обойденным вдвое, ежели не втрое превосходящею силою, вспятил и начал отходить на рысях, не принимая боя. Тяжело ополонившиеся татарские ратники отступали в беспорядке, теряя полон и скот, поводных коней, груженных добром, а Вельяминов, не слушая никаких татарских вестоношей, теснил и теснил Мамат-Хожу, пока не сбросил на самый берег Оки, к воде, заняв береговые обрывы уже, почитай, на рязанской земле, и тут только принял гонца татарского, коему сурово объявил, что дает татарам два часа, дабы переправиться на правый берег Оки, и ни о чем больше с Мамат-Хожой разговаривать не станет и не уполномочен князем своим. А через два часа даст приказ о приступе, и пусть Мамат-Хожа ведает, что на одного татарина приходит шестеро вооруженных московитов и еще на подходе иная такая же рать.

Не важно, что Вельяминов приврал вдвое, а то и втрое. Сбросить Мамат-Хожу в реку он все равно бы не смог, и татары, покричав, погрозив и постреляв из луков (с кручи им живо отвечали, и далеко не безвредно для татар), начали в конце концов переправлять свою рать на бурдюках, лодках и кое-как связанных плотах назад, на рязанскую землю.

– Уходят! – выговорил Никита (у него все плыло в глазах, дорожная усталь теперь, как схлынуло напряжение боя, начинала наваливать волнами), подъезжая к Василь Василичу. Старые ратники, узнавая своего старшого, издали кивали Никите.

– Уходят! – отмолвил Василь Василич, щурясь, безотрывно глядючи на серую осеннюю Оку, по которой косо, уносимые и разносимые течением, плыли татарские кмети.

– Твоя помочь, старшой! – негромко выговорил он. – Не привез бы владычной грамоты, разве решились бы мы ханского посла таково-то, с соромом, от себя выпроваживать?!

– Не тяжко в новой службе? – вопросил он по-прежнему негромко, помолчав.

– Мне ить на Москву неможно теперь, – отмолвил Никита, щурясь и сплевывая.

Вельяминов обмыслил, склонил голову.

– Наталья как?

– Сын у нас растет! – отозвался Никита с оттенком гордости.

– Михайло Лексаныч прошал! – возразил Вельяминов. – Привез бы когда ее на семейный погляд!

– Пущай говорка утихнет! – вымолвил Никита, с невольным сожалением озирая ряды воинов, готовых к бою. Да, впрочем, боя уже и не предвиделось. На плоту, составленном из нескольких бурдюков и досок, от берега отплывал уже сам незадачливый посол Мамат-Хожи.

– Ударить бы на их! – проговорил, подъезжая, Семен Жеребец. – Ух и полону бы набрали!

Вельяминов, отрицая, повел головой:

– Неможно! И вели кметям, без пакости чтоб!

– И полон ворочать? – разочарованно протянул кто-то из младших воевод.

– А вот етова делать не будем! – рассмеявшись, ответил ему Вельяминов. – Не ратились, дак… а уж што с возу упало, то и пропало!

Кто-то из татар снизу, с берега, кричал, грозя плетью. Ратные с кручи дружно и весело отвечали ему, показывая татарские луки: не вздумай, мол, собака, стрелять, мы и сами тому нынче не хуже вашего выучились!

Месяц спустя дошло известие, что Мамат-Хожа бежал от Бердибека в Орнач, где был настигнут ханскими гонцами, схвачен и тут же убит. Убит не за то, разумеется, что разорял Рязань и пытался разорить Московскую волость, не за десятки погубленных русичей и татар, не за сожженные деревни, угнанный скот, понасиленных жонок, а за убийство единого Бердибекова возлюбленника, за смерть которого Мамат-Хожа так и не сумел расплатиться с ханом.

После того как Всеволод был в железах доставлен из Орды дяде Василию, тот, решивши наконец, что настал его черед, занял Холм, родовой удел племянника, и начал самоуправствовать, разорив и попродав Всеволодовых бояр, послужильцев и кметей.

Епископ Федор пробовал вмешаться, совестил Василия и наконец, не возмогши терпеть, сам побежал из Твери.

Алексию как раз дошли вести о том, что Роман отбирает у него киевскую митрополию (а из Царьграда – письменные увещания патриарха, нудящие его сугубо обратить взор к покинутым им в небрежении южным епископиям), и потому он неволею сряжался к выезду в Киев.

Задерживали неспокойные события на рубежах, угроза от Мамат-Хожи, счастливо, впрочем, остановленная московскими воеводами, задерживали святительские дела, споры с Новгородом Великим, и потому выехать в Киев – торжественно, с клиром, церковными сосудами и святынею, с избранными из владычных послужильцев – ему удалось только после Рождества[3].

Филипьевым постом к нему на Переяславль как раз и прибежал, отрекаясь престола, тверской владыка Федор.

Алексий меж тем сожидал Сергия из монастыря, досадуя в душе, что так и не сумел сам побывать в Троицкой обители.

До него дошли уже вести о тамошних нестроениях. Суровый общежительный устав, вводимый Сергием, был радостно принят братией лишь на первых порах. Лишение вечерних трапез в своей келье, лишение уютного домовитого одиночества, вместо коего предлагались неусыпные монашеские подвиги, молитвенное бдение и труд, далеко не всем оказались по плечу. Возникло и иное, о чем Алексию не думалось доднесь, но что грозно восстало ныне, почему он и вызвал к себе обоих братьев, Сергия