Роксолана - Павел Загребельный

— Должен ты сменить веру.

— Отуречиться и обасурманиться? Да пусть меня сырая земля не примет!

— Я прошу тебя, рыцарь, именем нашей земли прошу!

Байда резко шагнул на маленькую Роксолану, словно хотел задушить эту слабую женщину.

— На веру твою поганую, на всех вас! — И плюнул ей под ноги раз и еще раз.

Роксолана вскрикнула и отпрянула. Но не от разъяренного казака, а от холодного голоса, который твердо прозвучал из-за шелковых занавесок султанской лектики:

— Эмир батишахум! Ченгеллемек!

Приказы султана выполнялись немедленно. «Эмир батишахум!» — «Вяжите его!» — и вокруг Байды моментально закипело, забурлило. Даже имамы подступили ближе, с удовольствием повторяя слова султана, ибо они были словно прочитаны из книги книг — Корана: «Возьмите его и свяжите!.. Ведь он не верил в Аллаха великого…»

Но не от этих слов вскрикнула Роксолана. Не они были страшными. Связанного можно развязать. Заточенного освободить. Но мертвого не воскресишь. Никогда, никогда.

А «Ченгеллемек!» означало: «Повесить на крюке!» И нет спасения. Байду связали сыромятью и потащили прочь. И без промедления отвезут на Галату, и бросят с высокой башни, в стенах которой торчат огромные ржавые крюки, и он будет мучиться на одном из них день, и два, и три, и уже не снимешь его оттуда, ибо все равно умрет, погибнет, крюки эти — конец. Боже, боже, зачем он так, зачем плюнул ей под ноги, а если уж и плюнул, то лучше бы в лицо, она для этого еще и яшмак приоткрыла бы. Так ей и надо, так ей и надо…

Роксолана обессиленно покачнулась, будто сломалась. Здоровенные евнухи, что несли лектику, подхватили султаншу, помогли ей сесть рядом с Сулейманом. Тот махнул, чтобы шли к карете. Всё молча. Не обмолвился с Хасеки ни единым словом, ни единым звуком. Она с ним тоже. Не умоляла о милосердии для неразумного казака, не просила и не требовала ничего. В постели, в объятиях, наедине со звездами и темнотой, могла просить у него хоть целый мир, обнимая Сулеймана руками ласковыми, как шелк, превращая султана в раба. Но все это тайком, скрытно, в своих женских владениях, на ложе своей любви и позора, а не на людях, не при визирях, при муфтии, при имамах и янычарах. Здесь султан должен быть неприступным даже для нее, здесь всемогущий повелитель только он, единственный и всегда, и пусть верят в это все, и прежде всего он сам. А она? Должна была бы упасть перед ним на колени, рыдать, биться о грязный камень, вымаливать помилование для того рыцаря, для самой себя, для своего народа — и не могла. «Народ мой, прости меня, хотя и не можешь! Потому что я уже отуречилась, обасурманилась, погрязла в роскоши и лакомствах турецких!»

И все же должна была заплакать, хотя бы в карете, где никто не мог видеть. Но она сидела с сухими глазами. Выпрямившаяся, закостеневшая, будто и не дышала. Султанши не плачут. А она оставалась султаншей. Потому что были у нее еще сыновья. Не сдержишь слез — накличешь лиха на себя.

Сулейман читал суру аль-ихляс из Корана. Очищение. Повторял стихи суры множество раз. Потом глухо промолвил:

— Я велю отпустить всех, кто был с ним. Этого уже не вернуть, а они пускай возвращаются на свою землю.

Роксолана горько вздохнула.

— Что же возьмут с собой? Разве лишь песню о мужественном Байде? «Ой, п'е Байда мед-горiлочку, та не день, не нiчку, та й не в одиночку. Прийшов до нього сам цар турецький: „Що ти робиш, Байдо, Байдо молодецький? Кидай, Байдо, байдувати, бери мою дочку та йди царювати“».

У древних греков было: тем, кто пропал без вести, кого поглотили волны океана или огнедышащие вулканы, разорвали дикие звери, исклевали хищные птицы, всем этим несчастным сооружали кенотафы, могилы без тела, потому что тело — это огонь, земля или вода, а душа — это альфа и омега жизни, и для нее следует возвести святилище. Пусть будет святилищем бесстрашному Байде песня, начатая им самим, продолженная, может, и ею, законченная ее народом, который навеки сохранит мужественного казака в своей памяти. Так дух убитых воскресает и побеждает убийц. Тело куда толкнешь, туда и склонится, а дух выстоит. Вот сила и бессмертие духа! А тот, кто убивает других, убивает прежде всего себя. Медленно, жестоко, неминуемо.

У султана и в помыслах не было, что в голове Роксоланы клубятся такие безжалостные мысли. Напыщенный от самодовольства, упивался своей властью, своим могуществом, наверное, жалел, что сейчас все это может проявлять лишь перед одной женщиной, хоть и самой дорогой, поднятой выше всех.

— Пусть эти люди возвратятся в свои степи и расскажут всем, сколь неприкосновенна священная особа султанши.

— Моей особе ничто не угрожало, мой султан.

— Я должен был защитить твое достоинство.

— Но не ценой же чьей-то жизни! Разве я просила когда-нибудь столь высокую цену, ваше величество?

Он не слушал ее.

— Ты хотела просить о Михримах.

— Мне кажется, что это было много тысяч лет тому назад. И уже прошло время. И теперь поздно и безнадежно.

— Но ты хотела, чтобы мы выдали ее за славянина.

Вздрогни — и не станет мечты. Вся жизнь содрогание. Как она ненавидела этого человека! Непередаваемо и безгранично ненавидела и в то же время навеки была прикована к нему золотой цепью. Как в легенде о сотворении мира. Боги свесили с неба золотую цепь, чтобы соединить навсегда небо и землю. Так соединены и мужчина с женщиной. Золотая цепь похоти, продолжения рода, вечности. Любить и молчать — как это тяжко. Но во сто крат тяжелее ненавидеть и не иметь возможности, не сметь высказать свою ненависть!

Все же сегодня она не могла сдержаться. Хотя чувство убито, может, и навсегда, еще осталось место для слов. Словами не своими, а взятыми из священной книги ответила Сулейману, не скрывая горечи в сердце:

— «А если кто из вас берет их к себе в друзья, тот и сам из них».

Стояло за этими словами все: и ее происхождение, и дикая тоска о прошлом, о родном крае, о народе своем, но одновременно и намек на темные слухи о происхождении Сулеймана от сербки, на его османскую неполноценность и даже случайность на троне.

Однако султан сделал вид, что не понял намека. Он был упрям в своих намерениях, не привык слушать ни советов, ни возражений, начав что-нибудь, не останавливался, пока не заканчивал. Так вот, начав речь о Михримах и дав Роксолане понять, что прислушивался к ее словам, когда обращалась она к Байде, прислушивался, и не пропустил ни единого слова, и все понял, теперь должен был договорить сам.

— Я подумал, — твердо промолвил Сулейман. — Пусть это будет Рустем-паша.

«Ой, доченька моя! Как ты пригнула меня к земле! Ты-то и лишила меня покоя! Хотела отомстить тобой за свое рабство и неволю вечную, а отомстили мне. Неужели всегда так будет?»

Роксолана никогда не ждала от султана такой, можно сказать, легкомысленной торопливости, еще меньше ожидала она услышать имя вчерашнего султанского имрахора, этого человека, который только и способен научить ее и ее дочь ездить верхом на конях и гениально браниться. Сама же подала мысль султану о том, чтобы вернул Рустема в столицу, сама и каялась, когда увидела, как неуклюжий босняк изо всех сил проявляет старательность и предупредительность, чтобы пробиться в диван, расталкивая локтями визирей. И смерть Байды, этого святого рыцаря, разве не на совести Рустема? А теперь султан хочет сделать его своим зятем.

— Ваше величество, но он ведь болен!

— Болен? Никто мне об этом не говорил.

— Вспомните, какое у него лицо. Он похож на мертвеца. На утопленника.

— Кто присматривается к лицу мужа? Ведь сказано: «…что скрывают их груди и что обнаруживают». Рустем-паша верный. Может, есть более способные, но высокие способности не всегда ходят в паре с послушностью и верностью.

— Женское чутье подсказывает мне, что Рустем-паша безнадежно болен. Может, у него неизлечимая язва и он истекает кровью. С каждым днем становится все бледнее, даже синий, так, будто из него по ночам высасывают кровь какие-то страшные чудовища.

— Я велю проверить, — сказал султан так, будто этим и исчерпывалось все дело. Мнения Роксоланы не спрашивал, будто Михримах и не ее дочь и сама она не его жена, не султанша. Но после того, как не смогла спасти Байду, которого, быть может, сама и погубила своим отчаянием, Роксолана стала равнодушной ко всему, даже к собственным детям. Разве не все равно? Рустем — пусть Рустем. По крайней мере человек не криводушный, а открытый, иногда даже по глупости, не скрывает, что верит в хитрость, силу и жестокость и в то, что все должен делать сам. Этот укусит и еще пальцем ткнет в то место, где укусил, но не будет ластиться, как хитрая собачонка, с таким легче.

Спустя несколько дней Сулейман сказал Роксолане, что в постели Рустема слуги нашли вошь. От безнадежно больных людей вошь удирает. Значит… Султанша брезгливо поморщилась. Не хотела больше слушать об этой грязи. Но султан, судя по всему, решил во что бы то ни стало отомстить ей до конца за приключение с казаками, безжалостно промолвил: