Культура Возрождения в Италии - Якоб Буркхардт

значительной степени отвлечены решением великой задачи земного существования — открыть и воспроизвести мир в слове и образе. Об этом неизбежном обмирщении Возрождения речь у нас уже (с. 331 сл.) была. Однако помимо того эти исследования и это искусство с той же самой необходимостью порождали общий дух сомнения и поиска. Если этот дух мало заявляет о себе в литературе, если он дает поводы лишь для разрозненных попыток критики библейской истории (с. 338), нам не следует полагать, что его и вообще не было. Он был лишь заглушен только что упомянутой потребностью описания и изображения во всех областях, т. е. позитивным художественным импульсом; кроме того, его, как только он желал перейти к теоретическим обоснованиям, также сдерживала и еще существовавшая насильственная власть церкви. Однако этот дух сомнения должен был с неизбежностью обратиться прежде всего к вопросу относительно посмертного состояния, и это должно было произойти по причинам, слишком очевидным для того, чтобы существовала необходимость их называть.

Кроме того, сюда присоединилось еще и воздействие античности, причем осуществлялось оно в данной сфере по двум направлениям. Во-первых, предпринимались попытки усвоить психологию древних, и с этой целью, чтобы выяснить окончательное их мнение в этом вопросе, до дыр штудировали Аристотеля. В одном относящемся к этому времени диалоге в духе Лукиана[1120] Харон рассказывает Меркурию, что лично спросил Аристотеля относительно его веры в бессмертие, когда перевозил его в своей лодке. Так вот, осторожный философ, хотя уже и умерший телесно, но все-таки продолживший свое существование, даже и на этот раз не пожелал дать ясный ответ — так чего же следует ожидать через много столетий, когда будут истолковываться его сочинения! Тем усерднее спорили люди относительно его мнений и мнений других древних писателей в отношении истинных свойств души, ее возникновения, ее предсуществования, ее единства во всех людях, ее абсолютной вечности, и даже ее странствий, и находились такие, что вещали на такие темы прямо с амвона[1121]. Диспуты были весьма жаркими уже в XV в.: одни доказывали, что Аристотель несомненно учил о бессмертии души[1122]; другие жаловались на жестокосердечие людей, которым для того чтобы вообще поверить в существование души, желательно было бы столкнуться с ней нос к носу[1123]. Филельфо в своей надгробной речи о Франческо Сфорца приводит весьма пестрый ряд высказываний античных и даже арабских философов в пользу бессмертия и завершает эту мешанину, в печатном виде[1124] занимающую полтора узких листа ин-фолио, двумя строками: «А сверх того у нас имеются Ветхий и Новый Завет, превышающие всякую истину». Между тем сюда присоединились еще флорентийские платоники — с теорией души Платона, а также, как, например, Пико, с очень важными ее дополнениями из христианского учения. Однако образованный мир был заполонен мнением противников бессмертия. К началу XVI в. неудовольствие, которое испытывала по этому поводу церковь, увеличилось настолько, что на Латеранском соборе (1513 г.) Лев X должен был издать конституцию[1125] для защиты бессмертия и индивидуальности души, последнее — против тех, кто учил, что душа во всех людях одна и та же. Однако несколько лет спустя появилась книга Помпонацци{552}, где была показана невозможность философского доказательства бессмертия, после чего развернулась борьба между его критиками и апологетами, прекратившаяся лишь с наступлением католической реакции. Предсуществование души в Боге, мыслившееся в большей или меньшей степени в согласии с учением об идеях Платона, долго оставалось весьма распространенным представлением, пришедшимся по сердцу, например, поэтам[1126]. Вопрос о том, какие последствия влечет это за собой для продолжения существования души после смерти, вплотную не рассматривался.

Второе воздействие со стороны античности исходило прежде всего из того замечательного фрагмента VI книги сочинения Цицерона «О государстве», который известен под названием «Сон Сципиона». Вероятно, без комментария Макробия фрагмент этот был бы утрачен, как и вся вторая половина сочинения. Однако теперь он распространялся в бесчисленных списках[1127], а с началом книгопечатания — и в многочисленных изданиях, и многократно комментировался заново. Здесь дается изображение просветленного, пронизанного гармонией сфер существования великих людей. Это языческое небо, в пользу которого были постепенно подысканы и другие высказывания древних, постепенно вытесняло небо христианское в той же мере, в какой идеал исторического величия и славы выталкивал в тень идеал христианской жизни; при этом к тому же чувствам не доводилось изведать того оскорбления, как в случае учения о полной гибели личности. Так, уже Петрарка основывает свою надежду в основном на этом «Сне Сципиона», на рассуждениях, содержащихся в других сочинениях Цицерона и на платоновском «Федоне», и все это без какого-либо упоминания Библии[1128]. «Почему я, — вопрошает он в другом месте, — будучи католиком, не должен разделять ту надежду, которую вне сомнения нахожу у язычников?» Несколько позднее Колуччо Салютати{553} написал свое (имеющиеся только в рукописи) сочинение «Труды Геркулеса», в заключении которого доказывается, что деятельному человеку, претерпевшему неслыханные тяготы на земле, по праву принадлежит звездная обитель[1129]. И если Данте еще строго держался того, что даже величайшие язычники, которых он охотно удостоил бы рая, все же не в состоянии выйти из лимба при входе в ад[1130], то теперь поэзия обеими руками хватается за новые либеральные идеи о потустороннем мире. Согласно стихотворению Бернардо Пульчи{554} на смерть Козимо Старшего, на небе он будет встречен Цицероном, который также носил имя «Отца отечества», Фабиями{555}, Курием{556}, Фабрицием{557} и многими другими: вместе с ними он составит украшение хора, поют в котором исключительно непорочные души[1131].

Однако имелась в античных авторах и другая, менее отрадная картина загробного существования, а именно мир теней Гомера, а также тех поэтов, которые не стали приукрашивать и гуманизировать это состояние. На некоторые умы это также производило впечатление. Джовиано Понтано в одном месте[1132] вкладывает в уста Саннадзаро рассказ о некоем видении, посетившем его в полусне рано поутру. Ему явился покойный друг, Феррандо Януарий, с которым он некогда часто беседовал о бессмертии души. И вот теперь Саннадзаро его спрашивает, правдой ли является вечность и ужас адских мук. После некоторого молчания тень ему отвечает совершенно в духе Ахилла, отвечавшего на вопрос Одиссея: «Скажу тебе и удостоверю лишь то, что мы, отделенные от телесного существования, ощущаем в себе сильнейшее желание снова к нему возвратиться». После этого Феррандо шлет ему привет и пропадает.

Не следует упускать из вида, что такие воззрения на