Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

Уже несколько лет я хочу написать книжку детских стихов. Не для детей, а именно детских, то есть пытаясь воспроизвести то освещение, в котором видят мир и нас наши маленькие или чуть подросшие дети. Когда я рассказываю о своем замысле со сцены, в зале возникает дружный смех. Но это смех несправедливый: я ведь легко справляюсь с первыми тремя строчками стиха, меня в смысле приличности подводит четвертая, но дети запросто могли бы так писать. Поскольку знают всё и даже больше нашего. Они не говорят нам это вовсе не из-за страха наказания (верней, не только из-за этого) — они еще жалеют нас, боятся огорчить, они ведь вообще относятся к нам снисходительно. Рассказывала одна мать про своего маленького сына: как-то вечером, уже в постели лежа, он ее спросил:

— Мама, я уже могу спать или ты еще будешь петь колыбельную?

Вот как относятся к нам наши дети. А теперь — о моей творческой неудаче. Книжку эту придумал не я, а Саша Окунь. Давай сделаем какую-нибудь книгу, предложил он, где не я буду иллюстрировать твои стишки, а ты — мои рисунки. И решили мы учинить большую (по формату) книжку, где во всю страницу располагался бы большой рисунок, а мое четверостишие служило комментарием к нему. Так ведь и делаются детские книжки известных авторов. Я загорелся этой идеей сразу. У меня когда-то был случайный детский стишок, я очень любил его при случае прочесть:

По речушке меленькойза ромашкой беленькойплыли три букашкина большой какашке.

Только этот стишок сюда не очень годился, он был — для детей, а мне хотелось попытаться сотворить самостоятельное детское сочинительство. Что оказалось очень непросто, но какое-то количество стишков я все же накропал. Среди них были даже приличные. Но очень мало. Ибо от приличных исходил явно уловимый запах взрослого сюсюканья, фальшака, подделки. Под детское мечтание, к примеру:

Тихо мелочь я коплюи расти я не ленюсь,мотоцикл я куплюи на бабушке женюсь.

Ради такой продукции не стоило затевать книжку. Интересен был ребенок, употребляющий все те слова, которые он держит в тайне от своих докучливых предков. Мы с женой как-то услышали такое. Были мы в гостях у приятеля (весь из себя ученый-физик), под весьма культурную женщину канала его жена (с переменным успехом), а еще был дивный сын лет четырех-пяти. Его погнали спать, а мы сидели, выпивая и болтая. Вдруг из детской комнаты послышался ангельский голосок ребенка. Обращаясь к матери, он с укоризной говорил:

— Ложись спать, старая жопа, завтра тебя в садик не добудишься!

И я это запомнил от восторга на всю жизнь. А тут в Израиле мне рассказали историю чуть ли не из Талмуда. Якобы к раввину одному пришла молодая женщина и спросила совета:

— Рабби, — сказала она, — у меня дочери уже двенадцать лет, и я хочу с ней поговорить об отношениях мужчины и женщины.

— Конечно, поговори, — ответил раввин, — только вряд ли ты узнаешь что-нибудь новенькое.

Я сел писать стишки, и вдруг судьба мне явно стала помогать — я делал, по всей видимости, то, что я и должен был делать по ее умышлению. Во всяком случае, мне встречные и поперечные подряд стали рассказывать истории про детское всезнание, как бы поощряя будущую книгу.

В одной семье оба родители были врачи. Мать — гинеколог, а отец — отоларинголог (то есть ухогорлонос, как писали в советских поликлиниках). И сына лет восьми однажды спросил кто-то, кем он будет, когда вырастет.

— Врачом, только врачом, — ответил мальчик, — как мама.

— А почему не как папа? — спросил этот кто-то.

— А я в ушах ничего не понимаю, — ответил мальчик.

А из какой-то детской группы (с русским языком) вернулась маленькая девочка, и бабушка ее спросила, что сегодня им рассказывали в группе.

— Нам рассказывали, — охотно ответила внучка, — и еще мы обсуждали сами, что маму надо любить всякую.

Маму надо любить красивую и некрасивую. Маму надо любить, даже если она старая падла.

Вдруг из Америки пришло письмо. Один знакомый (и не близкий) мне писал, как из детского сада вернулся его пятилетний сын и сразу же пошел за кресло в угол, куда ставили его обычно в наказание.

— Ты чего туда поперся? — спросил отец.

— А понимаешь, — объяснил смышленый сын, — мне рассказали в садике стихотворение, я его тебе прочту, ты все равно меня сюда поставишь, так я тебе отсюда и прочту.

И дивный прочитал отцу стишок — мне бы такой хоть раз написать:

Уронили мишку на пол,оторвали мишке хер,все равно его не брошу,он теперь пенсионер.

А молодая женщина мне рассказала о своей растерянности и ужасе, который охватил ее, когда пятилетняя дочь спросила простодушно и доверчиво:

— А мамочка, вы с папой тоже еблитесь?

Итак, я сел писать заведомые иллюстрации к заведомо прекрасным будущим рисункам Саши Окуня. Я знал, с чего начну, — конечно, с детского хулиганства, ибо это — несомненная и сладостная игра.

* * *

Я сегодня видел с крышимного дядей, теть и кошку,будь немного я повыше,я б точней метал картошку.

* * *

Тот гость у нас бы жил и жил,но я не знаю ктовчера лягушку положилему в карман пальто.

* * *

Ныл с утра дырявый зуб,и, чтоб легче было,кинул я соседке в супмаленькое мыло.

* * *

Я купил коробку кнопоки украл с витрины клей —хватит этого для попоквсех моих учителей.

* * *

Лился дождик монотонно,скучно было жить на свете,как пописал я с балкона,так никто и не заметил.

Даже один чисто еврейский стих я умудрился накропать в возможном детском варианте:

* * *

Когда все дружки моимолоко у мам сосали,все я делал, как они,но уже мечтал о сале.

А мечты, переживания, обиды — все ведь по-иному, чем у нас, должно происходить у этих мелких, но уже с несомненностью человеков, думал я, и тень Барто с неслышным осуждением стояла за моей спиной.

* * *

Со мной поссорилась подружка,и дни мои теперь пусты,а ей приснится пусть лягушка,ангина, мыши и глисты.

* * *

Ты теки, моя слеза,очень больно папа высек,папе зря я рассказалвсе названия пиписек.

* * *

Сегодня взрослые опятьо чем-то спорили отчаянно,и зря меня прогнали спатьза то, что пукнул я нечаянно.

* * *

Света лунного дорожкакрасит стену надо мной,потерплю еще немножкои сожгу свой дом родной.

* * *

Рано мне пока жениться,очень мало мне годов,я хочу летать, как птица,чтобы какать с проводов.

Мне предстояло написать о детской несомненной наблюдательности, ибо видят они и слышат — много более, чем мы предполагаем.

* * *

Папа маму раз обидел,оба жутко злились,а потом я ночью видел,как они мирились.

* * *

Папа маме не соврал,он на встрече коллектива,он из тумбочки забралдва цветных презерватива.

* * *

Я услышал ветки хруст,я увидел ноги тетки,тетка писала под кустиз большой сапожной щетки.

* * *

А пока шептал унылопапа мне про баю-бай,мама гостю говорила,что наш папа — разъебай.

А познание мира, неотрывное от фантазии и хулиганства? Только тут, хочу признаться, было мне намного легче, ибо у меня, седого дурака, такое же точно восприятие.

* * *

У раззяв и у раззявокв их раскрытом настежь ртуплавно вьются сто козявоки плодятся на лету.

* * *

В пушки, танки и хлопушкипрекращается игра,от любви к моей подружкея уписался вчера.

* * *

Спать напрасно между куколмишке плюшевому дали,он во сне храпел и пукал,и они всю ночь рыдали.

* * *

Шепча, какой несчастненькийи сил уже в обрез,кузнечик голенастенькийна бабочку залез.

* * *

Возле озера по кругускачут восемь лягушат,это все они друг к другуночью трахаться спешат.

* * *

Бросил я курить и драться,не ворую спички,все хочу я разобраться:как ебутся птички?

И тут я сделал непростительную глупость: от желания услышать поскорее, как это звучит, я несколько четверостиший прочитал на выступлениях. Поняв немедленно, что взрослым людям — противопоказаны по их душевному устройству наши детские стишки. Да, все хохочут в полный голос, но в глазах у них я вижу — даже не растерянность, а ужас. И я их отлично понимаю. Эту реакцию замечательно мне выразила Дина Рубина — я позвонил ей, прочитал пару стихов и легкомысленно спросил: