Гарики из Иерусалима. Книга странствий - Игорь Губерман

— Вы, молодые люди, просто не знаете, с кем вы имеете дело. И хотя об этом еще рано говорить, я вам скажу. Перед вами — оберштурмбанфюрер СС Курт Варкман. Я всю войну проработал советским разведчиком в германском Генеральном штабе!

Все это он произнес, немилосердно картавя — не картавя даже, а просто начисто не выговаривая букву «р», да еще с невероятным местечковым акцентом. Художники невежливо заулыбались, и старик величественно добавил:

— Я понимаю, почему вы смеетесь, но по-немецки я не картавлю!

С особенным, естественно, удовольствием записываю я истории о евреях, ибо мы, по свету хлынув, много принесли нежданной радости всем собирателям психологически занятных баек. Так, в Италии американский консул некогда спросил молодую женщину, почему она так рвется именно в Америку, когда в Израиле уже давно живут ее сестра и мать. И женщина ответила прекрасно:

— Я с этими людьми не могу жить в одной стране!

А в Вашингтоне, заполняя во въездной анкете графу «религия», советский многоопытный клиент такую сделал запись: «Атеист с уклоном в иудаизм».

Там же в Америке один крупный некогда армейский политработник так рассказывал о своей пожизненной причастности к еврейству:

— Мы каждый день по вечерам читали Тору, а ближе к ночи каждый день моя жена пекла мацу.

О нашей, кстати, здешней израильской обездоленности в смысле запрещаемой еды — кошмарные в Америке гуляют слухи. Как-то в Чикаго на домашнем концерте молодая женщина меня спросила с явным вызовом:

— А если я хочу свинины? Что, я прямо так могу ее купить и съесть?

— Нет, — ответил я смиренно, — лучше ее все-таки сперва поджарить.

Смех раздался, но какой-то недоверчивый.

Много из того, что люди говорят и пишут, я на выступлениях использую, прокладывая этими байками стишки. Так мне пожилой один профессор рассказал: к ним в клинику в Москве однажды привезли больного с таким первичным диагнозом: «Ушиб мошонки о Каширское шоссе».

А на израильское наше радио как-то пришло письмо. Почтовый адрес радио такой: улица Леонардо да Винчи, два. А на конверте (и письмо дошло!) было написано: Микеланджело, три. И смех, который в зале поднимается, — высокая хвала неиссякаемой нашей способности смеяться, если кто-то поскользнулся. А когда такого номера не показали, возникает чувство грустное — как у одного из слушателей Зиновия Ефимовича Гердта, как-то написавшего ему в записке: «Не получил никакого удовольствия, кроме эстетического».

Чтоб не забыть. По Питеру среди старушек-богомолок уже года три-четыре шелушится некий слух (миф, ежели хотите) о невиданном явлении в Летнем саду. А на самом деле этот слух содержит нечто, бывшее на самом деле (что для слуха, как известно, редкость). У нас в Израиле в городе Назарете живет семья бывших питерцев, где мальчик лет пяти (теперь уже побольше) сохранил — хвала родителям! — свой русский язык, для пущего развития которого (и чтобы повидаться с бабушкой и дедом) был как-то на лето отправлен в город своего рождения. Гулять его пустили по Летнему саду, где увидел он, как на скамье сидит и плачет ветхая старушка. Мальчик по общительности нрава подошел к ней и спросил, о чем она так плачет. И старушка объяснила, что болеет, маленькая пенсия, и ту задерживают, и вообще на старости лет жить очень тяжко.

— Не плачь, бабушка, — сказал ей сердобольный мальчик, — ты еще поправишься, и пенсию пришлют, все будет хорошо.

— Спасибо тебе, милый, — растроганно произнесла старушка. — Сам-то ты откуда будешь, такой добрый и красивый?

Мальчик, надо сказать, был и вправду очень симпатичным образцом юного иудея: длинные золотистые локоны, голубые ясные глаза — не зря в наших краях когда-то долго жили северные рыцари-крестоносцы. И на вопрос, откуда он, мальчик ответил честно и прямо:

— Я из Назарета.

И старая старушка упала в обморок. Когда она очнулась, золотоволосого мальчика уже, естественно, не было. Так и возник этот правдивый миф.

Я лично, на источники какого-нибудь мифа натыкаясь, более испытываю грусть, чем радость, потому что горестная мысль — «ах, люди, люди» — делается от таких находок еще более пронзительной. Мне как-то в Киеве показали деревянное пасхальное яйцо, расписанное искусно и в весьма личностной манере. Объяснив, что стоит оно дорого, ибо так разрисовывает яйца некий старик-отшельник. Он ни с кем из православного мира не общается, живет укрыто, и никто, кроме привозчиков его искусства, никогда его не видел лично ни в России, ни на Украине. Это оказалось правдой, только чуть иного освещения. И год спустя в Нью-Йорке показали мне дом, где на шестом этаже одиноко проживает старый еврей, когда-то даже член Союза художников, который виртуозно и со страшной скоростью рисует эти яйца, за бесценок отдавая их лихим поставщикам, возящим их за океан совместно с мифом.

Когда разнесся всюду слух, что не сегодня завтра будут детей выращивать в пробирках, то посыпались во все журналы письма-просьбы от обездоленных природой женщин. И вроде бы грех смеяться над бедой, но одно из таких писем я давно уже храню и в памяти, и в блокноте: «Если есть искусственные зародыши хорошего качества и проросшие, то нельзя ли их завезти в аптеки города Пензы?» Вообще в те стародавние уже года дивные письма приходили в журнал «Здоровье» — это, кстати, был один из невиннейших видов самиздата, и клочки из этих писем становились иногда летучими фразами нашего общения. Я до сих пор один такой обрывок с радостью при случае произношу: «Я себя чувствую, но плохо».

А вот, к примеру, проза, вполне достойная Зощенко: «Я страдаю половой слабостью по месту жительства».

Где собраны сейчас, пропали или нет высокие все эти образцы тогдашнего мышления нашего? Надеюсь, что их кто-нибудь собрал. И был я поражен, открыв когда-то россыпи не хуже, сделанные в камне — на могильных плитах и памятниках. Я уже писал об этом в книге «Пожилые записки», несколько из эпитафий тут я повторю. Ибо куда более, чем длинная статья по социальной психологии, о нас такая надпись говорит: «Спи спокойно, дорогой муж, кандидат экономических наук!»

Известна уже века два эпитафия в стихах, кочующая по разным кладбищам:

Моя жена в могиле сей —какой покой и мне, и ей!

Заказывают надписи, не думая обычно, как они прочтутся посторонними глазами.

«Ты ушла от нас так рано, дорогая мамочка! Благодарные дети».

«Какой светильник разума угас! От института низких температур».

«Защитникам города Старая Русса от немецко-фашистских захватчиков».

«Абрам Меерзон внезапно ушел

от жены

от детей

от родственников».

В двадцатые годы кто-то собирал эпитафии, и время, отразившееся в них, уже звучит для нас высокой прозой.

«Упокой Господи обманутый Врангелем прах казака Семена Кувалдина, вернувшегося в лоно Советской власти и во царствие Твое».

«Здесь упокоен бывший раб божий, а теперь свободный божий гражданин Никита Зощенков 49 лет».

«В этой могиле неподвижно лежит тело орла боевого Ивана Кочеткова 28 лет. Мир его воинственному праху».

А в Александро-Невской лавре в Питере такие эпитафии дышат совсем уж давним, невозвратно сплывшим временем.

«Майор… в приватной жизни был неизъяснимо приятен».

«Здесь покоится прах портупей-юнкера Орлова-Денисова. Жизнь его прекратилась от чрезмерного прилежания к наукам и отличного к службе усердия…»

«Путеводитель и пилот — зачем оставил ты сирот?»

А современные — уже совсем иные.

«Дорогому мужу — от дорогой жены».

«От жены и Мосэнерго».

«Брату Моне от сестер и братьев — на добрую память».

Тут у нас в Иерусалиме недавно умер один очень хороший человек, и незадолго до смерти он сам себе написал эпитафию. Теперь она высечена на его могильной плите:

Я вас любил,и вы меня любили,спасибо вам,что вы меня похоронили.

И тут меня внезапно прихватила странная тоска, мне показалось вдруг, что я каким-то образом кладбищенский покой этих людей затронул и нарушил. Я это поздним вечером пишу, в такое время обостряется присущее нам всем мистическое чувство — словом, больше я цитировать не стану эпитафии, надерганные мной за много лет из путешествий собственных, читательских записок, разных книг и переданные устно. И только напоследок расскажу о надписях на камне, неизвестных в мире почти никому, да к тому же еще хранящихся под землей. Имя покойника уже и без меня мусолится людьми почти сто лет, и он не похоронен даже — словом, я о Мавзолее Ленина. В двадцать седьмом году, когда строили сегодняшнего вида Мавзолей (взамен былого деревянного), в Мосстрое запросили для работы лучших каменщиков. Ими оказались молодые евреи, незадолго до того приехавшие в Москву хлопотать об отъезде в Палестину. А пока они работали, чтобы кормиться, и репутация у них была отменная. Они и делали фундамент Мавзолея. А республик в это время в молодой империи было — не помню, сколько точно, а вот присланных от них больших камней — было тринадцать. Чтобы положить их в основание этого великого сооружения эпохи. А собравшиеся на Святую землю молодые евреи, как-то свое участие отметить желая, на всех этих камнях выбили свои имена. На иврите, разумеется. По окончании работы им позволили уехать, и один из них в своих воспоминаниях об этом случае позднее написал. А я сейчас об этом вспомнил как о важном аргументе в пользу перезахоронения Ильича. А то и мне немного неудобно. Ах, люди, люди…