Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4 - Вальтер Скотт

   —      Возношу свою благодарность господу, что знаю его, — ответил Мак-Брайер, — он ревностный и истинно верующий христианин.

   —      А где и когда вы видели в последний раз эту благочестивую личность? — последовал новый вопрос.

   —      Я здесь, чтобы отвечать за себя, — заявил с тем же бесстрашием Эфраим Мак-Брайер, — а не затем, чтобы предавать в ваши руки других.

   —      Мы найдем способ развязать вам язык,— пригрозил Дэлзэл.

   —      Если вы найдете способ заставить его вообразить, что он на их молитвенном сборище, его язык развяжется и без нас, — заметил Дэлзэлу Лодердейл.— Послушайте, юноша, отвечайте добром: вы слишком молоды, чтобы взваливать на себя такое тяжкое бремя.

   —      Я презираю ваши угрозы, — бросил в ответ Мак-Брайер.— Это не первое мое заточение, и не впервые я принимаю страдания; и как бы молод я ни был, я прожил достаточно долго, чтобы знать, как надлежит умереть, когда меня призовет господь.

   —     Допустим, что так; но если вы будете и дальше упрямиться, вам придется подвергнуться кое-каким неприятностям, и вас ожидает нелегкая смерть,— сказал Лодердейл и позвонил в маленький колокольчик, стоявший перед ним на столе.

   По этому знаку раздвинулся малиновый занавес, закрывавший нишу, или, вернее, одно из тех углублений в стене, которыми изобилует готическая архитектура, и перед глазами присутствующих предстал палач — высокий, страшный, уродливый человек. Он стоял за дубовым столом, на котором лежали тиски для сдавливания пальцев и железный футляр, носивший название шотландского сапога, — приспособление, применявшееся в те жестокие времена для пытки допрашиваемых. Мортон, не ожидавший увидеть такое жуткое зрелище, содрогнулся от ужаса. Нервы Мак-Брайера оказались более крепкими. Он спокойно взглянул на это страшное орудие пытки, и если сама природа заставила его кровь отхлынуть на секунду от щек, усилие воли принудило ее с еще большей энергией снова прилить к лицу.

   —     Известно ли вам, кто это? — спросил Лодердейл тихим, глухим голосом, перешедшим под конец фразы в шепот.

   —     Полагаю, — ответил Мак-Брайер, — что это гнусный исполнитель ваших кровожадных приговоров над страдальцами божьими. Я одинаково презираю и вас и его, и я благодарю господа, что мне так же мало страшны мучения, которые этот человек может мне причинить, как приговор, который вы можете мне вынести. Кровь и плоть мои могут содрогаться под тяжестью мук, на которые в вашей власти меня обречь, мое хрупкое естество может проливать слезы и испускать крики, но душа моя прочно утверждена на скале вечности.

   —     Выполняй свое дело, — приказал палачу герцог.

   Палач подошел; он спросил хриплым, отвратительным голосом, какую ногу преступника он должен зажать первою.

   —      Пусть сам выбирает, — ответил герцог, — я готов пойти ему навстречу во всем, в чем есть хоть крупица благоразумия.

   —      Поскольку решение предоставляется мне, — заявил узник, вытягивая вперед правую ногу,— берите лучшую: я охотно жертвую ею делу, за которое принимаю страдания.[49]

   Палач вместе с помощниками заключил ногу пленника в тесный железный сапог, вставил между коленом и краем сапога клин из того же металла и с молотом в руках замер в ожидании приказаний. Хорошо одетый человек, по профессии врач, подошел с противоположной стороны к стулу, к которому был привязан Мак-Брайер, взял его руку в свою, нащупал пульс и приготовился наблюдать за тем, чтобы пытка протекала в соответствии с физическими возможностями его пациента. По окончании этих приготовлений председатель совета тем же мрачным и глухим голосом повторил свой вопрос:

   —      Где и когда вы в последний раз видели Джона Белфура Берли?

   Вместо ответа узник, возведя к небу глаза и как бы моля его о ниспослании ему силы, прошептал несколько слов; последние из них были ясно слышны:

   —      ...Ты сказал, что в день власти твоей народ твой пребудет в готовности.

   Герцог Лодердейл обвел взглядом членов совета, как бы спрашивая их мнение; прочитав в их глазах согласие, он кивнул палачу, молот которого тотчас же опустился на клин; загнанный между коленом и краем сапога, он причинил страшную боль, как это можно было судить по лицу пытаемого, ставшему сразу багровым. Палач снова поднял свой молот и приготовился ко второму удару.

   —      Может быть, вы теперь скажете, — повторил герцог Лодердейл, — где и когда вы в последний раз видели Белфура Берли?

   —      Вы уже слышали мой ответ, — решительно и твердо сказал несчастный страдалец, и сейчас же молот опустился во второй раз. За вторым ударом последовал третий, потом четвертый. При пятом ударе, когда палач вставил клин больших размеров, Мак-Брайер испустил душераздирающий крик.

   Мортон, в котором кипела кровь при виде этих нечеловеческих истязаний, не мог дольше сдерживаться; он вскочил, чтобы броситься вперед и помешать палачу, забыв о том, что он безоружен и что в его положении требуется особая осторожность. Клеверхауз, заметив его волнение, схватил его за плечо и силою удержал на месте. Удерживая его одною рукой и прикрывая его рот другою, он шепнул ему на ухо:

   —      Вспомните, ради бога, где вы находитесь!

   Это движение Мортона, к счастью для него, осталось незамеченным, так как внимание членов совета было полностью поглощено разыгравшейся перед ними жуткою сценой.

   —      Все, — сказал врач, — он потерял сознание: человеческая природа не в состоянии вынести большего.

   —      Освободите ногу, — приказал герцог и, повернувшись к Дэлзэлу, добавил: — На нем оправдается, пожалуй, старая поговорка — ведь сегодня он едва ли мог бы поехать верхом, хотя и обут в сапоги. Однако пора с ним кончать, не так ли?

   —      Ну что ж! Велите огласить приговор, и с ним будет покончено. И без того у нас довольно грязной работы.

   Чтобы привести узника в чувство, были поспешно применены всевозможные эссенции и настойки, и когда первые слабые вздохи несчастного возвестили, что к нему возвратилось сознание, герцог произнес над ним приговор, как над предателем, уличенным в открытом восстании против властей. Приговоренного должно было отнести из зала суда к месту казни и повесить за шею, а после умерщвления отрубить у него голову и руки и передать их на благоусмотрение совета.[50] Все движимое и недвижимое имущество и одежду конфисковать и зачислить в доход короля.

   —     Пристав, — приказал герцог, — повторите приговор обвиняемому.

   Должность пристава в те времена, как, впрочем, и много позже, исполнялась in commendam[51] палачом. В его обязанности входило повторить несчастному осужденному приговор, оглашенный до этого судьей; этот приговор, прочитанный гнусною личностью, которой предстояло терзать свою жертву в соответствии с содержавшимися в нем указаниями, звучал в ее устах особенно жутко и выразительно. Мак-Брайер едва ли понял содержание слов, сказанных лордом-председателем совета, — его сознание только-только начинало возвращаться к нему. Но теперь он был в состоянии внимательно вслушиваться в текст приговора и отзываться на то, что бормотал над ним хриплый и отвратительный голос того негодяя, которому надлежало привести его в исполнение. После страшных заключительных слов: «И я произношу это как приговор», он смело сказал:

   —     Благодарю, милорды, за дарование мне единственной милости, которой я чаял и которую мог бы от вас принять; благодарю вас за то, что вы предназначили моему разбитому, искалеченному и истерзанному сегодня вашей жестокостью телу такой быстрый конец. Для меня было бы в конце концов почти безразлично: умереть ли на виселице или в тюрьме. Но если бы смерть, пришедшая следом за тем, что я испытал сегодня в вашем присутствии, настигла меня во мраке моей темницы, многие не смогли бы увидеть, какие страдания способен переносить христианин ради правого дела. Итак, я прощаю вас и за то, что вы приказали надо мной сотворить, и за то, что я претерпел. В самом деле, почему бы мне вам не простить, милорды? Из царства хрупкой плоти и бренного праха вы посылаете меня в мир, где все неизмеримо лучше, чем в здешнем, туда, где я буду пребывать вкупе с ангелами и душами праведников; вы посылаете меня из тьмы на ослепительный свет, из обители смертных — в обитель бессмертия, короче говоря, с земли на небо! Если благодарность и прощение умирающего могут послужить вам ко благу, примите их от меня, и пусть последние мгновения вашей жизни будут столь же счастливыми, как мои!

   После того, как он произнес эти слова, его вынесли, по приказанию герцога, те же стражники, которыми он был принесен в зал; лицо его излучало радость и торжество. Через полчаса он был казнен; он умер с той же восторженной твердостью, с какою прожил свою короткую жизнь.