Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

Ко всеобщему удивлению, Макс, вернувшись на службу, заявил, что недавнее истощение наполнило его решимостью взять наконец настоящий отпуск. Он решил взять его в октябре и навестить дочь Пэгии, живущую в Альянсе, штат Огайо. Ее муж купил двух лошадей для верховой езды, которым требовалась тренировка.

«Это как раз то, чем я бы хотел заняться. Первая за много лет идея провести отпуск, которая кажется мне интересной», – написал он миссис Ролингс. Однако ближе к октябрю Макса сразил другой недуг – экзема, которая широко распространилась с его лодыжки и мешала ему путешествовать. И снова врачи сказали, что он слишком измотан.

– Я в полном порядке, – протестовал Макс, но в то же время признавал в письме к Марджори Ролингс: «Мне становится все хуже, хуже и хуже».

Он вспоминал, как Артур Трейн однажды сказал ему: «Никогда не меняйте своих привычек». Теперь он клялся, что именно изменение привычек по просьбе какого-то доктора и вызвало болезнь. Он отменил отпуск, вернулся к работе и стал есть и пить, как и прежде, возобновив обычные для него четыре или пять бокалов мартини в день. Весной 1944 года Scribners опубликовало роман Тэйлор Колдуэлл «Последний час».[292] Обстановка, описанная в книге, напоминала ту, в которой жил сам Макс. Главным героем романа был седовласый мужчина с холодными голубыми глазами, выходец из Новой Англии, пуританин по имени Корнелл Т. Хоукинс, редактор, не расстающийся со своей обветшалой шляпой. Описывая его кабинет, мисс Колдуэлл в точности описала кабинет Макса:

«Здесь не было никакой претенциозности: ни толстых ковров, ни прекрасной мебели, которая могла бы произвести впечатление на обывателей. На треснувшем столе громоздились груды рукописей, теснились переполненные пепельницы и то тут, то там валялись карандаши и ручки. Пол был грязным и потертым. Кресла на скрипящих ножках – сдвинуты к заплесневелым стенам. И все же именно среди этого беспорядка, неопрятности и пренебрежения к элегантности и рождались на свет лучшие произведения благороднейшей литературы. Сам воздух в комнате вокруг этого человека был наполнен солнечным светом, величием и простотой. Возникло чувство, что даже самого юного и несмелого автора здесь примут с такой же вежливостью и вниманием, как самого известного и популярного, который может похвастаться десятью или двадцатью книгами с крупными тиражами».

Перкинс был в восторге от описания, но боялся, что вся эта детально описанная грязь может отпугнуть некоторых авторов. Он поручил мисс Викофф проследить, чтобы был произведен капитальный ремонт. Даже после этого офис едва ли можно было назвать элегантным, но этого оказалось достаточно, чтобы Макс чувствовал дискомфорт. Однажды он сказал Малкольму Коули: «Повезло, что мне удалось избежать ковра на полу».

К середине сороковых в американской литературе преобладала тема Второй мировой войны. Например, уже в 1944 году семь из десяти самых читаемых произведений документальной литературы были о войне – начиная с удивительных фронтовых хроник Боба Хоупа[293] и заканчивая военными репортажами Эрни Пайла.[294] Они продавались сотнями тысяч экземпляров, но на само книгоиздание война оказала негативное влияние. К примеру, ощущалась нехватка бумаги, из-за чего было крайне трудно запасать книги на складе. Чтобы быть уверенным, что ее хватит для печати бестселлеров, книг, которые компенсировали аренду складских помещений, Перкинсу приходилось урезать расход на менее продаваемые книги. И вот он снова говорил молодым авторам то же, что был вынужден сказать Скотту Фицджеральду двадцать пять лет назад, когда отказывал «Романтическому эгоисту», – что Scribners не в состоянии потянуть рискованные предприятия. Это было очень больно. Состояние книжного бизнеса практически повергало Перкинса в депрессию. Культурные ценности менялись, и чисто литературные произведения теперь были не в чести. Новый мир, в котором правили материальные ценности и целесообразность, разъедал сообщество серьезной читающей публики.

«Как бы я хотел, чтобы все это закончилось и вернулась тихая жизнь, – написал Перкинс Хемингуэю в начале 1945 года. – Но я знаю, что этого уже никогда не будет, а все, что нам казалось, было иллюзией. Я думал, что так будет после той войны, и думал, что ты, например, сможешь жить спокойно, в каком-нибудь тихом месте, рыбачить, охотиться и писать. Но теперь это невозможно, и я боюсь, что так будет всегда».

Когда Хемингуэй вернулся из Европы, он остановился в Нью-Йорке повидаться с Максом, а затем отправился к себе в Финка Вихия на Кубу. Вскоре он начал слать Максу письма, в которых жаловался, как трудно ему теперь будет написать хорошую книгу. Он говорил, что с каждой попыткой это становится все труднее. В прежнее время Макс принялся бы мягко уговаривать его вернуться за пишущую машинку. Теперь же он относился к этому снисходительно и со скукой.

«Я думаю, тебе нужно немного расслабиться… – писал он. – Поезжай на старый добрый океан, к Гольфстриму, там все кажется более правильным, не обязательно по отношению к тебе, но в целом».

Жизненная сила и надежды Макса находились в упадке, но только не его репутация. Он был хорошо известен всем, кто хотел писать, и все неопубликованные авторы продолжали думать о нем как о некоем чудотворце. Получив отказ, многие принимались листать роман «Домой возврата нет», чтобы узнать, какие из качеств Фоксхолла Эдвардса помешали Максу Перкинсу должным образом отреагировать на их работу. Они часто донимали его и требовали объяснений, и для Перкинса было очень непривычно отвечать на их вопросы дни напролет.

В частности, была одна женщина, начинающая писательница, чей роман также получил отказ, которая после этого атаковала Перкинса целой чередой писем, каждое из которых было более нервное, чем предыдущее. Она чувствовала, что получила отказ из-за своей политической позиции и что ее ультралиберальные взгляды, ярко выраженные в книге, идут вразрез с консервативными убеждениями Макса. Она жаловалась, что Макс лишил ее возможности послать свое сообщение миру. Она нападала, называя редактора деспотом, настолько ослепленным своими предрассудками, что его более нельзя назвать ответственным издателем. И этот штурм продолжался целых два года. Макс же думал, что у ее рукописи все же есть некоторые достоинства, несмотря на серьезные языковые дефекты. Он старался отвечать на ее послания – вначале из вежливости, потом – стараясь восстановить справедливость, а затем – из сочувствия. Во многих письмах он стремился неофициально выразить свои принципы касательно издательского дела в Америке и показывал собственные критерии в отношении книг.

В его представлении идеал книгоиздания – это некий форум, где у всех слоев человечества было бы право голоса, и не важно, какая у них при этом цель – обучить людей, развлечь, напугать и так далее. Но тем не менее существуют некоторые ограничения по качеству и актуальности, которые можно определить только путем строгого отбора, и издатель, представляя человечество в целом, пытается сделать именно это, даже если допускает множество ошибок. Иначе говоря, художники, святые и другие более рациональные представители человеческой расы являются, как это всегда было в переломные времена, первопроходцами и путеводителями в будущее. Именно поэтому издатель, используя всю свою вышеупомянутую мощь, должен давать какую-то оценку значимости и достоверности, и опираться в этом он может лишь на ту способность судить, которую дал ему Господь. Автор обвиняла Макса в том, что он не опубликовал ее работу, так как опасался общественной расправы. Но Перкинс не подвергал работы цензуре. Он указал, что Scribners опубликовало работу Бена Хехта[295] «Руководство по мучениям», которая носила ярко выраженный сионистский характер, а также «Советский коммунизм – новая цивилизация?» Сиднея Вебба.[296]

Затем их дискуссия чересчур переполнилась бранью. Писательница перестала сдерживаться, и Перкинс сказал:

«Наша переписка бесполезна, и лучше ее прекратить». Разгневанная дама вопрошала Перкинса, кем он себя возомнил. Макс воспринял вопрос буквально и ответил ей в письме, датированном 19 мая 1944 года: «Самим собой или, по крайней мере, тем, кем должен, если бы состоялся как Джон Смит, США».

Он развил свое представление о себе в некоторых деталях:

«Он – это человек, который не очень много знает и даже не думает, что знает. Он начал свой путь с небольших амбиций, но вскоре у него появились обязательства. Они выросли, когда собственная семья перешла к нему по наследству, и стали еще больше, когда он женился. Они росли и росли, по мере того как вокруг появлялось все больше связанных с ним людей, за которых он должен был отвечать. Вскоре он понял, что все, что ему остается делать, пусть даже и не всегда хорошо, – выполнять эти обязательства. Он знал, что неудачник, так как не верит в Бога, как некоторые, и не знает Его план. Но все же он знал, что есть вещи, которые он обязан сделать, и уповал на Небеса, что в значительной степени сможет справиться с ними. Вот к чему он относился серьезно, ибо не мог, глядя на остальной мир, быть уверенным в самом себе или думать, что его судьба так уж важна. Он может даже принять поцелуй смерти, если только это не случится по его неосторожности, чего допустить никак нельзя, иначе это будет считаться предательством по отношению к остальным.