День учителя - Александр Изотчин

Слушая Завьялова, Мирошкин смотрел на фотографию Петра Николаевича в парадном пиджаке, увешанном орденами и медалями, висевшую на стене комнаты, и недоумевал: как мог боевой офицер превратиться в этого испуганного изнеженного старика, полностью подпавшего под власть своей жены? Как мог у этого заслуженного человека вырасти такой сын? Андрею даже припомнилось, как на одном из семинаров по истории XX века Саня Куприянов выступил в том смысле, что в крушении СССР виновато послевоенное поколение. «Их отцы и матери, — вещал Куприянов, — военное и довоенное поколения — поголодавшие, повоевавшие, создавшие ценой огромных усилий великое государство, — они очень хотели, чтобы их дети жили лучше, чем они. «Главное, сынок или доченька, чтобы войны не было, — учили фронтовики своих отпрысков, — пусть у тебя будет все». В результате они воспитали поколение эгоистов — поколение наших родителей, думавших только о комфортной жизни, джинсах и колбасе и не только не сумевших сохранить то, что им досталось от отцов, более того — сознательно все разваливших». Пафос давнишнего куприяновского спича был и тогда, и позднее чужд Мирошкину, но все-таки кое-какие мысли теперь, в Термополе, показались Андрею верными. По крайней мере в отношении Петровича…

Разнообразие в повседневную жизнь пожилой четы вносили лишь ученики Ирины Алексеевны, появлявшиеся в квартире два раза в неделю, и посылки, раз в несколько месяцев поступавшие на их адрес от загадочной фирмы, носившей название «Дифферент-букс». Учеников бабушка продолжала принимать, по-прежнему испытывая неуемную тягу к преподаванию английского языка. Плюс к тому занятия давали деньги. Занимались у нее дети, брала она немного, желающие всегда находились. На время занятий, начинавшихся часов в одиннадцать утра, Мирошкины уходили гулять, а Петр Николаевич перемещался в «комнату сына». После ухода ученика Ирина Алексеевна обычно жаловалась, что сил у нее уже нет, во время урока она чуть было не уснула и т. д., но занятий не бросала. Наверное, старики на свои пенсии и заработки бабушки могли бы вполне достойно жить, если бы не постоянное беспокойство о далеком и обожаемом сыне. Как понял Мирошкин, львиную долю своих доходов термопольские Завьяловы отправляли в Москву — Валерию Петровичу. И это не было практикой лишь последнего времени — так было даже во времена, когда их сын работал в ЦК. И он принимал это как само собой разумеющееся. Этим и объяснялась скудость жизни в квартире на проспекте Маркса, то, что здесь в ванной вместо вешалок для одежды были прибиты катушки от ниток.

Появление в жизни стариков «Дифферент-букс» тоже было связано с желанием Ирины Алексеевны помочь сыну. Фирма выпускала книги и рассылала списки изданий с предложением подписаться на их получение. Подписавшимся сулили, что они будут внесены в некие списки и примут участие в итоговом розыгрыше, победитель которого получит сто миллионов рублей (неденоминированных). Странное для новой российской жизни соединение книг и миллионов толкнуло Завьяловых принять участие в розыгрыше, и вот уже несколько лет они регулярно получали красивые конверты со списками книг, аккуратно высылали деньги, получали, бесспорно, красивые, но абсолютно ненужные им фолианты по астрономическим ценам, указанным в каталоге, а следом за книгами приходили извещения о том, что они прошли в новый тур розыгрыша, а вот для продолжения игры необходимо еще чего-нибудь купить, и в почтовом ящике вновь возникал пухлый конверт со списком литературы. Уговоры Ирины прекратить тратить последние деньги на участие в этой пирамиде на стариков не действовали. Они ясно видели, как в один прекрасный день получат вожделенные миллионы и сын сможет наконец поправить свои дела.

Осуждая потребительское отношение Петровича к родителям, Мирошкины в то же время не стали возражать против того, что они сами будут жить здесь за счет стариков. Лишь фрукты к столу Ирина покупала сама — они были здесь в два раза дешевле сравнительно с Москвой. В общем, молодожены неплохо проводили время — гуляли по городу, осмотрели остатки крепостных укреплений, возведенных основателями города (горсткой казаков, сосланных сюда с семьями за участие в пугачевском бунте, и охранявшими их солдатами), сфотографировались у памятника Лермонтову, обошли все местные музеи, несколько раз посетили парк аттракционов, опробовав ржавые карусели и один раз поднявшись на старое, еле-еле крутившееся колесо обозрения. Нищета и убожество жизни казались в Термополе более приметными, чем в Москве. Пару раз сходили на пруды, где купались и сильно обгорели. Погода была неровной — солнце несколько раз сменяли обильные ливни, мало влиявшие на обычную здесь жару. Тяжелым временем оказались ночи — спать с закрытыми окнами было невозможно из-за духоты, а открывая окна, Мирошкины попадали в распоряжение туч комаров, которые кусали злее, чем московские. Зато активизировалась сексуальная жизнь — от нечего делать Мирошкин довел количество «раз» до трех в сутки. На него, вероятно, повлияли местные красотки, встречавшиеся на улицах, — до Термополя докатилась мода на прогулки по городу без нижнего белья. Так, наверно, можно было еще и сэкономить на одежде. Южный климат, фрукты и близость к земле, как видно, способствовали обилию здесь дев, обладавших внушительными размерами сисек, призывно покачивавшихся под легкими летними платьями и футболками. Впрочем, вполне возможно, что это на самого Мирошкина влияли жара, фрукты и ничегонеделание — он стал более возбудимым. Любовным утехам молодожены предавались на полу — диван невыносимо скрипел, — зажатые на узком пространстве между фортепиано, диваном, письменным столом и дверью. Андрей думал о девках, мысли Ирины были также далеки.

Все это время независимо от того, чем они занимались, Ирина искала встречи с Шамилем, вспоминая о нем беспрестанно. Мирошкина звонила ему домой — трубку не снимали, выбирала маршруты движения, поближе к дому, в котором тот жил, но дозвонилась до чеченца лишь за два дня до отъезда в Москву, когда ситуация казалась безнадежной. Выяснив, «как дела», она предложила встретиться и поговорить. Шамиль согласился — завтра в кафе-мороженом на улице Дзержинского. Все время, пока шел этот ничего не значащий диалог, бабушка с напряжением смотрела в лицо Ирины и нервно сжимала руками край стола, дедушка привычно смотрел в сторону книг, но было заметно — он тоже нервничает и слушает особенно внимательно. Да и сам Мирошкин застыл в дверях комнаты, боясь сделать лишнее движение или издать какой-то звук — Ирине нельзя было мешать. «Ты пойдешь со мной?» — спросила жена, повесив трубку. Андрей кивнул: «Конечно». И тут же задумался о том, насколько безопасна эта встреча, — все-таки чеченцы!

Его отношение к событиям в Чечне вообще можно было назвать безразличным. В отличие от Куприянова, с началом войны на Кавказе сразу ставшего на позиции «государственной целостности России», Мирошкин считал, что чеченцев «можно отпустить», а потому в дискуссиях, периодически вспыхивавших на семинарах по политологии, поддерживал Ходзицкого. Но в отличие от последнего был абсолютно безразличен к числу убитых «мирных» чеченцев. Поначалу он внимательно смотрел по телевизору сюжеты о происходивших далеко от Москвы боях, вполне соглашаясь с журналистами в оценках событий. Мирошкин даже усвоил фамилии лидеров сепаратистов, названия каких-то городов и аулов и мог авторитетно рассуждать, оценивая теленовости. Затем интерес его начал падать, хотя чеченцы и старались изо всех сил притащить Андрея к телеэкрану, устраивая то Буденновск, то Первомайский. Андрея неожиданно возмутил уход наших войск из Чечни после известных хасавюртовских соглашений. Это было унизительно. Но с другой стороны, Мирошкин остался доволен собой как историком — он же с самого начала был за то, чтобы чеченцев «отпустили». И стоило столько времени копья ломать?! Правда, оказавшись в Термополе, он начал понимать — все не так просто, и предоставив независимость Чечне, Россия не может надеяться на то, что дикие бородатые люди с автоматами, которых в течение нескольких лет показывали в новостях, постараются совершенно изолироваться от русских, как, например, латыши. Такая независимость чеченцам была вовсе не нужна. А тут еще появились слухи, ходившие по Термополю летом 97-го, — о новой большой войне на Кавказе и окончательном развале России, на этот раз из-за осетино-ингушского конфликта. Город был повсеместно оклеен листовками РНЕ, зовущими к борьбе с засильем кавказцев…

В общем, Мирошкин считал, что у него есть повод опасаться встречи с Шамилем. Тем более что тот только-только из психушки. Вглядываясь в напряженное лицо Ирины и горящие надеждой глаза бабушки, Андрей еще более ненавидел Петровича: «Сволочь какая, втянул всех, а теперь иди из-за него к чеченцам. Сам бы приезжал и договаривался… А эта старая дура готова положить на плаху головы и внучки, и мою, лишь бы у ее сыночка все было хорошо». Мирошкин почему-то думал, что деньги, которые Шамиль отдаст Ирине на выкуп доли Коростелева в квартире на Красного Маяка, принесут выгоду не ему, Мирошкину, который там собирался жить, а тестю…