День учителя - Александр Изотчин

Этими словами заканчивалась страница, продолжения не было. Что это было — второй вариант письма, оставшийся у Ирины Алексеевны, или может быть, написав, мать так и не отправила сыну послание — кто знает? И в нынешней драме, разыгравшейся в далекой Москве, Ирина Алексеевна также винила Татьяну Кирилловну — зачем она позволяла мужу пить? Эту мысль, услышанную Андреем из-за неплотно закрытой двери, пыталась донести до внучки бабушка. Ирина Алексеевна, как и большинство провинциалов, была убеждена, что «сына испортила Москва», ведь в Термополе он и в рот не брал водки. Аргументы Ирины, резонно полагавшей, что подобного было бы странно ожидать от семнадцатилетнего юноши, каким Завьялов уехал поступать в МГИМО, не действовали… Впрочем, за исключением высоких оценок, даваемых стариками Петровичу, ничем другим термопольские Завьяловы Андрея не раздражали.

После приезда внучки Ирина Алексеевна, обычно ночевавшая в «комнате сына», переехала в большую комнату, основную обстановку которой составляли книги — огромный книжный стеллаж во всю длину большой стены был весь забит ими. Все остальное — кресло, в котором любил посидеть Петр Николаевич в своей неизменной пижаме, его диванчик с подушечками, вышитыми женой (Ирина Алексеевна теперь располагалась рядом, на раскладушке), обеденный стол, большой шкаф и телевизор, — все это как бы исчезало на фоне стены, утыканной книжными переплетами. Впрочем, многое из того, что стояло на полках, безнадежно устарело, а по большей части мало интересовало Андрея. Петр Николаевич, судя по всему, увлекался историей двадцатого века, тем, о чем в СССР выходили наиболее заидеологизированные монографии, чаще всего выпускаемые к какому-нибудь очередному юбилею. Особенно много книг было о Великой Отечественной войне. Другие периоды истории были представлены на стеллажах лишь постольку поскольку. Но все же Мирошкин наткнулся на пару работ Скрынникова о Смуте, с трепетом извлек с полки дореволюционное издание «Богдана Хмельницкого» Костомарова и, конечно, не мог не обратить внимания на последнее издание сочинений Ключевского. Все это было тут же подарено Петром Николаевичем молодому коллеге. После этого поступка старики начали казаться Мирошкину более симпатичными, и даже их ненормальная страсть к сыну стала меньше его нервировать. К этой их странности он испытывал теперь жалостливое сочувствие, сравнимое, скажем, с тем, если бы Завьяловы стали вдруг мочиться под себя — что же делать, старость — не радость!

Они и правда казались милыми в своей спокойно-размеренной стариковской жизни. Петр Николаевич совсем плохо видел, а потому последние годы не выходил из дому. Он целиком зависел от своей энергичной супруги, день которой начинался рано, с похода на рынок. Потом все вместе завтракали, далее Ирина Алексеевна читала мужу газеты, извлеченные ею по дороге из почтового ящика — «Советскую Россию» и «Завтра». Это занимало довольно много времени. Бабушка сама выбирала, что в газете донести до сведения Петра Николаевича, что-то читала монотонно, что-то выразительно, голосом выделяя отдельные фразы в тексте. При этом подбор читаемых материалов вовсе не был направлен на то, чтобы уберечь мужа от ужасов окружающей жизни. Напротив, казалось, Ирина Алексеевна выбирала что пострашнее. И, надо сказать, это вполне соответствовало настрою ее супруга. Во время чтения он замирал, весь превратившись в слух, подставлял ладонь к уху, как бы направляя поток информации, удовлетворенно кряхтел или кивал головой, молча, с пониманием — будто получал откуда-то долгожданные вести. На фоне краха, постигшего семью сына, апокалиптические картины, рисуемые газетчиками, его не пугали, напротив, если бы вдруг в прессе появился материал о неком улучшении стуации, положим, где-то далеко от Петра Николаевича, на недосягаемой ныне улице или вообще где-нибудь на другом конце страны, такое известие наверняка было бы воспринято стариком с недоверием. Впрочем, упрекнуть его в отрыве от жизни было трудно — в России царил хаос.

Газетные страсти дополняло телевидение, по которому старики на двух работавших у них каналах смотрели исключительно новости и пару-тройку сериалов, среди которых безусловным фаворитом являлась нескончаемая «Санта-Барбара». Андрей иногда представлял себе, какое причудливое видение современного мира должно было сложиться у Завьяловых из ужасов теленовостей и интриг телемыла. Мир за окном выглядел враждебным, соприкасаться с ним казалось опасным, понять его было нельзя. «Что-то есть в этом сектантское», — определил Мирошкин…

Когда днем в Термополе начиналась страшная жара, Петр Николаевич с азартом звал жену: «Мамочка, посмотри, что там на градуснике?» Градусник, закрепленный на самом солнцепеке, между двумя стеклами, всегда показывал +50. «Ну, и Сахара», — радостно заявлял дедушка, с удивлением поглядывая в окно на силуэты передвигающихся по улице людей, как видно, недоумевая, как можно вообще там выжить. Возможно, термометр выдавал бы и больше, но выше пятидесяти у него попросту не было делений. В квартире было почти так же душно, как и на улице, — Петр Николаевич, обходя в течение дня комнаты, методично закрывал все окна, тут же, правда, раскрываемые Андреем и Ириной. Старик боялся, что к ним влезут разбойники. Парной эффект усиливался еще и тем, что окна в квартире, кроме форточек, никогда не расклеивались, — на зиму старикам их было бы трудно заклеить. Желая хоть как-то облегчить страдания Петра Николаевича, так за долгие годы и не привыкшего к местному климату, Ирина Алексеевна, налив в чашку воды, принималась ходить по квартире и, набирая воду в рот, прыскать ею в разные стороны. «Осторожнее, Мамочка, — с опаской просил Петр Николаевич, — не попади водой на окна, а то они из-за жары лопнут». Жар, по его мнению, исходил и от экрана телевизора. Наверное, если бы не сериалы Ирины Алексеевны, старики его бы и вовсе не включали. Но ради хитросплетений обстоятельств жизни миллионеров из Санта-Барбары и любовных страданий какого-нибудь «Дикого ангела» Завьяловы шли на риск. Кстати, и Петр Николаевич, во время телепросмотров бабушки обычно сидевший, отвернувшись лицом к книжным полкам, все же иногда выдавал свой интерес к происходившему на экране, вдруг спрашивая: «Что он сказал?» К попыткам внучки разнообразить их тележизнь, старики отнеслись неодобрительно. Когда Петр Николаевич, как обычно, упершийся в книжные переплеты, вдруг, оглянувшись, заметил, что бабушка проявляет интерес и к современной российской эстраде — Ирка решила посмотреть по телевизору концерт — он страшно возмутился и почти крикнул, обращаясь к своей подруге: «Ну а ты-то что смотришь?!» «Точно как сектанты или старообрядцы, — опять подумал Мирошкин, — мы, конечно, пропащие, а вот бабушка должна блюсти чистоту веры — сериалы и все!»

Кроме жары и разбойников Петр Николаевич боялся еще голода и холодных зим, которых, правда, в Термополе никогда не было. Первая фобия объснялась голодными детством и юностью. Ирка говорила, что даже в благополучное советское время дедушка держал в квартире запасы круп, которые за ненадобностью регулярно портились и выбрасывались на помойку. Ну, в наличии домашних запасов в наше смутное время Мирошкин не видел ничего странного. А вот в развитии второй фобии старика большую роль сыграли газеты — в них неизменно печатались материалы о крахе отопительной системы то одного, то другого российского города. На всякий случай старики устроили на балконе склад дощечек от фруктовых ящиков. Неясным оставалось, как они намеревались их использовать, не имея буржуйки, тем более что пожаров Петр Николаевич также боялся, а потому не мог заснуть, лично не убедившись в отключении газовой горелки, благодаря которой в квартире Завьяловых была горячая вода. Уговоры Ирины не беспокоиться, обещания все самой выключать не действовали — как только Мирошкины, приняв душ, укладывались у себя и тушили свет, они слышали шаркающие шаги в коридоре — дедушка пробирался на кухню проверить газ.

Если фигура Ирины Алексеевны после прочитанного письма стала более-менее понятна, то Петр Николаевич продолжал вызывать у Мирошкина вопросы. Андрей знал, что старик Завьялов достойно воевал — учитель-историк Петр Николаевич любил рассказывать о войне, считая необходимым донести до нынешего поколения как можно больше информации о ней. При этом каждый рассказ вызывал у ветерана сильное душевное волнение, на глазах появлялись слезы, казалось, о войне он думал непрестанно и каждую ночь видел ее во сне. Его было интересно послушать — рассказывал ли дедушка о боях в Сталинграде (в этих рассказах неизменно присутствовал культ Чуйкова, которого Петр Николаевич считал самым интересным полководцем времен войны еще и потому, что командующий ругался матом значительно реже, чем все прочие, — об этом служивший при штабе армии Завьялов был великолепно осведомлен), или о страшной своими потерями на исходе войны Берлинской операции (более всего Завьялова тогда поразила тишина, вдруг установившаяся в городе после капитуляции немцев). Мирошкин осознавал — повествования старика действительно что-то меняют в его восприятии прошлого. Андрей вдруг понял, как мало знает о той страшной войне, — в школе ее изучение выпало на последние классы, когда устаревшие учебники истории уже не рекомендовались ученикам к прочтению, а в изложении Кураша война почти затерялась среди ужасов сталинских репрессий, материалы о которых Александр Владленович черпал из периодической печати. В пособии для поступающих в вузы ход боевых действий был изложен схематично. Избежал Мирошкин внимательного изучения Великой Отечественной и в студенческие годы — на семинарах по «совку» практиковалась система докладов, нудные «военные» вопросы достались другим, а в том, что они говорили, было слишком мало информации, берущей за живое… В общем, до встречи с дедушкой жены Андрей очень скептически относился к полузабытым со времен детства рассказам о массовом героизме советских граждан в годы войны, в глубине души считая, что «мы немцев трупами закидали». И не то чтобы поездка в Термополь заставила его кардинально изменить взгляды на войну — нет, конечно — но она подтолкнула к размышлениям, в ходе которых, хотя и не скоро, Андрей мог эти взгляды скорректировать.