Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

фильм. Это уже чисто профессиональное заболевание». Тарковский также изначально «страдал» таким же профессиональным заболеванием. Так что главное условие, которое поставил молодой Тарковский дирекции студии, предложившей дебютанту переснять не получавшийся у другого режиссера фильм «Иваново детство», это непременное введение в структуру повествования снов Ивана.

Тарковский рассказывал, что ему часто снится один и тот же сон: «Многие годы меня преследовал один и тот же сон. Я входил в дом, в котором родился, бесчисленное количество раз переступал его порог… Я всегда понимал при этом, что мне это снится, но при этом было поразительное ощущение материальности, реальности пригрезившегося. Мне показалось, что, если я сумею реализовать этот сон в фильме, он покинет меня, что мне таким образом удастся освободиться от чувств, сопутствовавших этому видению. Это была довольно тяжелая ностальгия, тянувшая назад и не оставлявшая впереди никаких перспектив… В процессе реализации “Зеркала” мне действительно удалось освободиться от преследовавших меня воспоминаний. Хотя теперь я скучаю о них, и в меня вселилось ощущение большой потери».

Бергман тоже описывает свои детские воспоминания, которые он не раз использовал в своих фильмах: «Дача в Даларна… Я попал туда в первый месяц своей жизни, но в воспоминаниях живу там до сих пор. Вечное лето, шумит огромная раздвоенная береза, дрожит от жары воздух под горной грядой, на террасе двигаются люди в легких светлых одеждах, окна распахнуты настежь, кто-то играет на рояле, катится крокетный шар… коленки и локти у детей в ссадинах… Когда мы купаемся без свидетелей… нянька не надевала свой черный несуразный купальник, что я очень ценил…» Забавно, что оба режиссера так ценят, поэтизируя, свое детство. Но только Бергман признается в пробуждении такой важной для него детской сексуальности и ранних эротических интересов, сопутствующих на самом деле всякому детству. Но эту сторону своего детства можно застенчиво прятать в подсознание, а можно открыто являть миру.

Озвученные Бергманом и Тарковским сны и воспоминания то напоминают друг друга, то решительно разнятся, обнаруживая разные индивидуальности, принадлежность разным культурам, а оттого разную степень откровенности. Так у Бергмана «повторяющиеся раз за разом сны» хранят не только облагороженное воспоминанием ностальгически горькое чувство утраты, как у Тарковского, но также болезненные мытарства уже взрослой и ответственной жизни, как у Бергмана: «…один из самых частых – сон профессиональный… предстоит снять сцену… я забыл текст… заглядываю в свою режиссерскую тетрадь, но записи совершенно непонятны… вижу половину лица…». Sic! Легко представить, какую важную роль сыграл этот сон в образных решениях «Персоны». А также в пугающем сновидении профессора Исаака Борга в «Земляничной поляны», когда ему снится, что он сам, оказавшись на студенческой скамье, совершенно не в состоянии сдать экзамен, не только ответить на вопросы, которые он не понимает, но даже прочитать их простой текст на доске.

В тех же снах из «Земляничной поляны», кутая свои юношеские воспоминания трепетно-терпкой грустью, Бергман все же не оставляет места иллюзиям. Даже на пахнущей земляникой поляне детства располагается тот умиленный старик, рядом с которым, не отступая, гнездятся разные грешки его жизни. А юная чаровница Сарра, когда-то соблазненная им к поцелую, жестким движением подставляет теперь профессору зеркало, предлагая ему не только вглядеться в свое морщинистое лицо, но и в собственную вину неправильно прожитой жизни, неправильных чувствований.

Можно, конечно, говорить о том, что герой того «зеркала», в которое решил посмотреться сам Тарковский, тоже мучается грехом повторения вины своего отца перед ним, предавая свою первую семью. И все-таки кажется, что в сопоставлении с Бергманом авторская «грусть» Тарковского «светла». Может быть, потому что рассказ о личных потерях Тарковскому удается вписать в лирически-целостную картину мира, окрашенную той чарующей тихой грустью, которая микширует грядущий и обжигающе жесткий у Бергмана финал нашей жизни. В этой лирической интонации, исполненной любви, у Тарковского легко воссоединяются личная и историческая память. Та историческая память, которая у Тарковского становится личной! То глобальное мироощущение, которое совершенно недоступно Бергману, уроженцу маленькой Швеции.

Вспомним, о чем сокрушается героиня фильма «Стыд»? «У меня такое ощущение, будто я должна что-то помнить, но что именно, я забыла». Думаю, что забыла она недостающие ей теперь воспоминания о той настоящей войне, которая никогда не была пережита шведами в их нейтральной стране. Так что, оказавшись вместе со своей страной на обочине огромной мировой катастрофы, Бергман предлагает своей героине Эве тот сон, который приснился ему вне непознанной им реальности: «сон о горящих розах, о детской щечке, к которой она прижималась. Сон о чистой, прозрачной, зеленоватой проточной воде, в которую можно смотреться, как в зеркало». Странно, но читая этот текст Бергмана, перед глазами будто бы мелькают кадры «Зеркала» или «Соляриса» с этой самой зеленоватой, проточной водой… И далее Бергман признается: «Это сон, который снился мне самому: чисто зрительное впечатление от чего-то прекрасного, что прошло, что недостижимо и что потеряно по моей собственной вине. Это сон о любви». Под этими словами мог бы легко подписаться сам Тарковский и автор «Иванова детства» с той поправкой, что для его Ивана недостижимо прекрасные его сны утеряны им не «по собственной» вине, а в реально настигшей его катастрофе…

Как бы то ни было, но видимость неучастия в той самой войне, которая лишила Ивана детства, долго мучила шведов ощущением своего «первородного» греха. Тревожила совесть там, где совесть Тарковского умиротворялась хоть и горькими до слез хроникальными кадрами, но согретыми реальной памятью сопричастности к плывущим в общей памяти стратостатам, ободранным военным, переходившим Сиваш, испанским детям, пригретым когда-то советской Россией, и китайцам, штурмовавшим тогда нашу границу и уже грозившим нарушить наш тогдашний, хрупкий покой…

Такая соединенность в сознании семейного с историческим чужда Бергману, усугубляя его терзания личными демонами. И как бы ни была чудесна его светлая молодость, она всегда омрачается у Бергмана отягощающими ее грехами, чувством вины и мыслями о грядущей и безобразной смерти. «Сон про гроб преследовал меня», – также пишет Бергман. Так что пугающий, сюрреалистический сон Исаака Борга, когда он вываливается из гроба в безобразном и безмолвном, адовом пространстве часов без стрелок и ослепших людей, тоже принадлежит сновиденческому пространству Бергмана, который не скрывает и таких снов, терзающих его страхами.

Мир Бергмана разорван противоречиями. Начиная с детства, рассуждая о котором он обвиняет своих родителей во всех смертных грехах, признаваясь в другом контексте, что все-таки его семья «состояла из людей, имевших добрые побуждения, но получивших катастрофическое наследство: чересчур высокую требовательность, муки совести и вину». Которые он сам унаследовал от них и от протестантской церкви, оставляющей человека один на один с Богом, в полной мере.

Думаю, именно поэтому