Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

– и воскликнула:

– А это, родимый, что?

– Ничего. Там вроде больше ничего нет.

– А это? – И она вытянула какую-то желтенькую плотную бумажку (в коридоре было темно), вынесла на свет. – Смотри – перевод!

– Ну, так и знал! – ахнул Антон, прочитав, – от мамы. Помнишь, о чем она писала?

– Не может быть, Антон! – Когда жена сердилась либо пугалась, она называла его по имени – как бы официально. – На сколько же?

– Семьдесят рублей. А я, обормот, и на то ее письмо еще не успел ответить, не предупредил, чтоб не высылала, – не ожидал, что она столь скоро это сделает…

– Вот так мама у тебя! – взволнованно говорила опять Люба. – Ну, поудивила нас. Ведь эти семьдесят рублей для нас меньше значат, чем для нее. Я не могу, как стыдно…

Антон заходил по комнате, хмурясь.

– Мы, давай, – предложила Люба, – доложим сюда до сотни и пошлем ей с благодарностью.

– Только нужно прежде написать деликатно как-то.

– Да, поблагодарить и объяснить, чтобы она не обиделась. Мы должны быть очень благодарны ей. Нет, я непременно своим эгоистам – родителям расскажу…

Они так и сделали.

VIII

В начале сентября Антон летел на юг в полупустом салоне лайнера (простояв за билетом у касс Аэрофлота – на Невском – более трех часов!). За блюдцами иллюминаторов синело небо и пятилось внизу хаотично-облачное заполярье.

Когда приземлились в Симферополе, Антон уже, ступив на трап, увидал ее, Любу, загорело-белозубую, смеющуюся; она, спеша сюда, к нему, казалась летящим лепестком на глянцевом летном поле. С белым астрами. Примчалась из Гурзуфа, где отдыхала уже полмесяца, на встречу с ним! И он с саквояжем побыстрей спускался с трапа навстречу ей. И вот наконец они пробились сквозь толпу прилетевших вместе с ним пассажиров – пробились друг к дружке, обнялись и, ничуть не стыдясь своих радостных чувств, закружились под крылом самолета, из кабины которого сверху смотрел на них, снисходительно улыбаясь, пилот, что успел заметить Антон.

Они ехали в троллейбусе, шедшем в Ялту; его сопровождал хорошо одетый молодой гид, который густым голосом всю длинную дорогу безумолку рассказывал в микрофон обо всех окрестностях, что утомило Любу.

– Я устала от него! – пожаловалась она. – Гудит в ушах!

И сразу оживилась, затрясла Антона в плечо:

– Море! Ты видишь: море! – Там, в просвете гор заголубела полоска.

– Что: вам в этот – гурзуфский – автобус? – спросила у них сама водительница троллейбуса (она заметила идущий навстречу автобус). – Ну, попробуем что-нибудь сделать. – И, притормозив, открыла дверцу. – Ну, бегите вперед!

– Спасибо! – прокричали они на бегу.

И автобус остановился перед ними, хотя остановки здесь не было: подобрал их! Да, самые добрые были крымские шоферы. Безотказно подвозили по пути. Только руку подними.

Как раз поднималась над морем сказочная луна. Туча разрезала ее пополам, и было впечатление такое, что это стоял прилуненный освещенный корабль.

Уютно-четко вырисовывались огни пионерского лагеря «Артек», близ которого – на отшибе – жили Одинцовы, служившие в лагере и принявшие вновь Кашиных, как отпускников-отдыхающих. Вполне радужно и гостеприимно.

Сам хозяин, сын писателя, отсидевшего в лагере сибирском, служил дл войны кулинаром-поваром на торговом судне; в ночь на 22 июня 1941 года оно пришвартовалось в Гамбурге, и немцы, интернировав весь экипаж, продержали его в лагерях до мая 1945 года. А затем Глеб Петрович еще полгода по наказу американских и французских военных отвечал за кормление бывших узников немецких концлагерей, отправляемых домой, в различные страны. Он неплохо знал польский, немецкий и французский языки, много читал и покупал свежевышедшие книги. Был словоохотлив, раскован. И здесь, вблизи лагерей «Артека» Кашиным все нравилось.

– Ах, какой отличный день! – восхищалась Люба, оседлав у самой воды большой белый камень – лежала на нем, раскинув руки, уже побронзевшая. В те минуты, как Антон выписывал акварельки черноморские.

– В августе обдаешь себя водой – столь душно было, а от тебя уже пар идет, валит, представляешь! – и Люба, спустившись с камня в воду, села в нее и сидела, ровно русалка, уставив на Антона русалочьи глаза. – Жуть! Нет, на следующий год я обязательно приеду сюда в сентябре – в сентябре мне нравится больше: все же нет такой жары.

Был штиль. Видимость дна поразительна. Представлялось, колыхалось само дно моря: ленивая волна накатывалась – оно поднималось, отступала – оно опускалось. И снова поднималось и опускалось везде неравномерно.

Пробегали «ракеты», поднимая водяную пыль, как завесу, и вода голубовато-зеленой как бы выворачивалась изнутри. И только голубели полосы, уже те, что поближе и пошире те, что вдали, там, где проплывали теплоходы, катера.

Близ Кашиных возник неказистый мужичонка с пляжной сумкой и палками и, придирчиво оглядевшись, порасчистил себе место. Затем занялся и строительством: заколотив в гальки палки, натянул на них простынь – укрытие от солнца. Вскоре пришла к нему насупленная толстуха – жена с поджатыми губами – принесла с собой на груди беленькую собачку с маленькой злющей мордочкой, посадила под этот тент. Стало понятно, для кого готовилось это обустройство: сидело тут животное – царствовало, нежилось. Жена на мужа пыхтела, сверкала глазками. Постоянно. А эта собачонка без устали визгливо обтявкивала всех. По волнолому весело бежали местные ребятишки, мелькая пятками, – облаяла их; дети, вылезая из воды, вымазались в песке, – облаяла и их; дама по соседству надела цветастые брючки – и ее обтявкала тоже. Никого не пропустила тишком.

А рядом ватага загорелых сорванцов волокла к морю темную лохматую собаку. Они скинули ее с волнолома, сама поныряли, поплыли вместе с ней к берегу. Вылезла она на камешки, бухнулась на низ и стала валяться, отряхиваться от воды. Счастливая, лежала подле них. После детвора бегала и командовала ей:

– Бежим, Кузя! Догоняй!

И она послушно носилась туда-сюда.

Девочка-трехлетка протянула ей сорванную травку, и та дважды жевала пучки. Кажется из-за доверия, приличия или просто хорошего воспитания.

Все тамошние собаки таковы, вечно, видишь, деловитой походкой спешат куда-нибудь или сопровождают кого-нибудь (даже строй пионеров), не то, что некоторые заезжие неженки, которые самой простой и невзрачной собачьей породы, а уже приучены по-человечески нежиться и брюзжать ни с чего на весь белый свет.

И вдруг все пляжники всполошились. Сорвался крик – седой мужчина взывал с валуна:

– Сюда! Скорей сюда! Кто хорошо умеет плавать? Тонет человек!

Но тонущего не видно было из-за ряда цементных блоков, защищавших берег от размыва. Оказалось же всего-навсего: молодого толстяка здесь, перед берегом, укачало на волнах, бьющих в каменную стенку, вдоль которой он плыл, и он испугался, не почувствовав опоры дня под ногами, вместо