Жанна дАрк из рода Валуа. Книга третья - Марина Алиева

– Как вы думаете, не распространятся ли её колдовские чары и на нас? – спрашивал он коллег по дороге в Руан. – Господин Эстиве уверял меня, что девица крайне опасна и может подчинить своей воле кого угодно.

– Этот «гуспилёр»52? – насмешливо спросил глава делегации. – О, этот расскажет! У них с Кошоном к девице какая-то общая ненависть.

– Гуспилёр? – переспросил Ла Фонтен и усмехнулся.

Прозвище было метким.

О сквернословии и хамоватом поведении Эстиве знали многие. Кого-то удивляла дружба епископа с подобным человеком, кому-то она казалась закономерной, но дружно все сходились на одном – то, что грубияну-каноннику сходило с рук любое бесчинство, только подчёркивало влияние Кошона, которым прикрывался его любимчик. И хотя Эстиве границы дозволенного умел чувствовать, как никто, и, почти чудом, держался на тонкой грани между полным бесчинством и фанатичным благочестием, в его случае, порой невозможно было отличить одно от другого. Чувствуя за спиной поддержку надёжной, как броня, епископской мантии Кошона канонник уверенно считал себя «последней инстанцией» по любому вопросу. Поэтому, людей, способных на него как-то повлиять, было не много. И ещё меньше было тех, кто решился бы называть его «гуспилёром» в лицо.

Да и за глаза позволить себе это мог не каждый.

– Вы знаете, что Эстиве придумал держать эту девушку в железной клетке? – понизив голос почти до шёпота спросил глава университетской делегации у Ла Фонтена. – Он даже предлагал насильно лишить её девственности до начала процесса, чтобы сразу иметь доказательство лжи по одному из основных вопросов. И я был крайне удивлён… то есть, конечно, сомнений у меня нет… но, если требуется прибегать к подобным мерам, выходит, что иным путём наш суд ничего доказать не может!

Ла Фонтен поморщился

– Это немыслимо, – прошептал он с откровенным недоверием. – Если правда то, что вы сказали, мне кажется епископ Кошон должен немедленно отстранить Эстиве! При всей их дружбе подобная дискриминация процесса недопустима!

– Тихо, тихо, друг мой! – Глава делегации слегка приподнял сложенные на коленях ладони и покачал головой. – Кошон, как мне думается, и сам готов на многое, лишь бы процесс завершился костром. Эстиве он не уберёт. Он для того и зван в этот суд, чтобы стать кнутом бичующим. А кнут бьёт как хочет…

– Но разве мы не вмешаемся?!

– Даже не пытайтесь.

– Но почему?! Нас ведь звали во всём разобраться беспристрастно!

– Вот когда вы в полной мере поймёте для чего нас сюда позвали, Ла Фонтен, тогда и будете решать, вмешиваться, или нет. А пока я вам это попросту запрещаю.

Что-то в тоне собеседника подсказало Ла Фонтену больше никаких вопросов не задавать. Но короткая беседа оставила впечатление самое тягостное. Ведь как бы ни был продажен свет, беспристрастность церковного суда должна была оставаться в его глазах неколебимой!

* * *

В Руан Парижская делегация прибыла через день после того, как туда привезли Жанну.

Ла Фонтен, едва устроившись, сразу решил пойти и посмотреть на ведьму. Башни Буврея были видны издалека, и преподобный прямиком направился к главной – круглой и гладкой, словно высокий шлем.

По двору замка без конца сновали английские солдаты и мелкие служки, явно посыльные от тех клириков, которые должны были участвовать в процессе. Судя по перепуганным лицам последних, Жанну здесь боялись точно так же, как боялся её и Ла Фонтен, слушая в Париже невероятные истории, которые плодились по всей Франции, точно волдыри на теле прокажённого. Говорили, что ведьма может видеть будущее, что всякого неугодного ей может проклясть одним только взглядом, да так, что от беды ему уже не уйти! Говорили и другое, но тихо и совсем уж робко, о Божьем промысле и о законности суда над посланницей Его, в том смысле, что, ежели вина девицы не доказана, то она вполне может быть и той, за которую себя выдаёт. А если так, то какое право имеет епископ Кошон устраивать процесс над ней, да ещё и привлекать к нему особ духовного сана и исключительно французов?! Уж не кроется ли тут замысел похитрее? Дескать, послал Господь Франции помощь в лице девушки из пророчества, а Франция её не только предала, но и сама же осудила! И, значит, что? Значит, нет больше Господнего благоволения этой стране, а одно только проклятие, меч и гнев! И, хотя открыто Ла Фонтен таких разговоров не слышал, но в душе вполне готов был их принять, потому что и сам начинал чувствовать нечто этакое. И в Буврей пошёл, хоть и с опаской, но и с твёрдым убеждением, что должен посмотреть сам!

«У дьявола много личин, – размышлял преподобный, – однако, нет такой, чтобы изобразить смирение Божьего агнца перед ликом Его» Он был уверен, что распознает ложь с первого же взгляда. И, для пущей верности взял с собой нательную раку с крошечным кусочком обгорелой кости святого Лаврентия, как исцелителя от слепоты. «Имеющий глаза, да увидит!», – шептал себе Ла Фонтен.

Когда он уже подходил к дверям, ведущим во внутренности башни, заметил немного в стороне группу бургундцев, которые, видимо, недавно приехали и теперь неторопливо спешивались с лошадей. Двое как раз стаскивали на землю какого-то парнишку со связанными руками, и преподобный замедлил шаг, наблюдая. В конце концов, посмотреть, что представляют из себя нормандские бунтовщики, тоже было интересно.

Голову парнишки скрывал капюшон, но, поскольку двигаться со связанными руками было не совсем ловко, в какой-то момент этот капюшон с головы свалился, и Ла Фонтен увидел совсем юное лицо, больше подходящее девушке. Он с откровенным сочувствием наблюдал за мальчиком готовый вмешаться, если бургундцам придёт в голову грубо его пнуть или ещё как-нибудь обидеть. Но вмешательства не понадобилось. Юношу повели внутрь спокойно, даже с некоторой заботой, как будто он не бунтовщик, (других сюда связанными не привозили), а провинившийся сынок какого-нибудь местного дворянчика. Но тогда было странно, почему его привезли сюда?

Ла Фонтен поспешил следом и у солдата, задержавшегося с лошадьми, спросил:

– А что это за мальчик?

Солдат, что-то лениво жующий, медленно обернул к Ла Фонтену глаза, осмотрел его немного презрительно, потом сплюнул и с плевком обронил:

– Не велено.

– Что не велено? – не понял Ла Фонтен.

– Говорить нам ни с кем не велено.

Солдат ещё раз осмотрел преподобного и, загребая ногами дворовую пыль, пошёл за остальными.

В башне Ла Фонтену сказали, что увидеть Жанну он пока не сможет, потому что по распоряжению епископа Кошона, во избежание всяких непредвиденностей, к пленнице никого подпускать не велено.

– Вам следует дождаться начала процесса. Там ведьму всем и явят, – сказал унылого вида тюремщик, который, без конца почёсываясь, опечатывал какие-то бумаги.

Настаивать на своём было глупо, но, возвращаясь к выходу, расстроенный Ла Фонтен свернул не в ту галерею и сразу увидел тускло освещенную нишу за железной решёткой, где на тёмной, подгнившей соломе сидел, уже прикованный цепью к стене, недавний парнишка. Чуть дальше в глубине коридора рассматривал дырку на своих штанах один из бургундских солдат. Остальных видно не было, и, пользуясь относительной темнотой в галерее, Ла Фонтен подошёл к решётке поближе.

Мальчик поднял голову.

– За что тебя? – тихо спросил Ла Фонтен на старом французском, который местные жители хорошо понимали.

Лицо пленника коротко осветилось улыбкой. Он покачал головой и повёл глазами на солдата.

Но Ла Фонтен вдруг почувствовал острую жалость. Одна рука его непроизвольно сдавила раку на груди, другая вцепилась в решётку.

– Не может быть, чтобы ты был в чём-то виноват!

Мальчик тоже смотрел на него с жалостью.

Но тут солдат оставил, наконец, свои штаны и заметил постороннего.

– Эй, нельзя! – закричал он, и замахал руками, отгоняя Ла Фонтена.

Преподобный попятился от решётки. У него само собой вырвалось:

– Я помолюсь за тебя!

И вдруг услышал тихий ответ:

– Я за вас тоже…

Он вышел на улицу, щурясь от дневного света. Мимо тащили сильно избитого мужчину, который вырывался, мычал и с ужасом смотрел на бурый от засохшей крови топчан в глубине двора, к которому его волокли.

Ла Фонтен отвернулся.

Его рука всё ещё сжимала раку на груди

Мужчина сзади дико закричал. Несколько человек, из снующих по двору, с вялым интересом остановились.

«Се человек…», – почему-то подумал Ла Фонтен. И вдруг его накрыл безотчётный, дикий страх!

Пуатье

(осень 1430 года)

Покинуть двор она не могла и не хотела, хотя и понимала, что сделать это было нужно. Если и не в качестве демонстрации своей обиды, то хотя бы ради того, чтобы привести в порядок мысли.

Не слишком разбираясь, был ли её секретарь на самом деле подкуплен, мадам Иоланда дала ему отставку и несколько недель занималась делами сама, сочетая их, когда удачно, а когда и не очень, с той придворной жизнью, которую подобало вести одной из первых дам королевства.