Наказание свободой - Рязанов Михайлович

Мария Семёновна тогда вовсе занемогла, и неизвестно, чем бы обернулась её хворь, если б не жиличка. Все заботы по дому и о больной она приняла на себя. Добровольно. Тетя Маша, так звала квартирную хозяйку девушка, вскоре смекнула, что лучшей снохи ей не сыскать, и в письмах сыну неизменно и подробно рассказывала, какая Ольга заботливая да работящая и как ей, немощной, помогает. А когда Витька в одном из ответных треугольников упомянул о квартирантке, поблагодарив за доброту и поддержку матери, Оля, по настоянию тёти Маши, написала ему, но коротко и лишь о делах.

Так они и познакомились. Мария Семёновна вскоре «по секрету» поведала сыну, что Оля увлеклась им и отказывает женихам, ибо решила ждать его, Виталия.

Сосед-вдовец к ней и в самом деле сватался. Но безуспешно. Дело в том, что Витька ей крепко понравился ещё во время первых встреч, до ареста, — когда хозяйский сын не замечал её в упор, чувствуя своё превосходство. И одновременно стесняясь. Гордый был Пьянков — весь в красавца отца.

Словом, не без материнского содействия, Витька женился на квартирантке очень скоро после возвращения из концлагеря, хотя она и оказалась старше его почти на два года.

Едва ли Витька испытывал влюблённость в свою жену. Да он и сам ни в какую любовь не верил. Но как-то получилось так, что всего за год к ней привык, и никого ему не надо было, кроме Ольги. Как это ни удивительно показалось Витьке, весь срок она ждала его верно и досталась ему девственницей.

А Ольга, надо отметить, любила мужа, заботилась о нём, и он, капризный и зачастую заносчивый, это не сразу, но оценил.

…Молча поужинали. За окном быстро стемнело. Возбуждение сменилось усталостью. У Витьки не осталось никакого желания не только отшить Серёгу, подбивавшего подельника на новое преступление, но и начинать с ним на эту тему толковище.

Витька погасил свет в кухоньке и прошёл в комнату босиком, чтобы не разбудить малышку. В темноте разделся и лёг рядом с женой. Она не спала. Всхлипывала, чувствуя, что с мужем происходит что-то неладное. В такие минуты он становился грубым и даже злым. Ему стало жаль жену. Не виновата же она, что жизнь его началась наперекосяк.

Глухая неприязнь к жене вдруг опять заполнила ero.

— Хватит скулить, — произнёс он сквозь зубы. Ольга встала, включила лампу и поправила одеяльце, застыла возле кроватки дочери. Она о чём-то долго и горестно думала, после щёлкнула выключателем и легла на самый край широкой, ещё свекровиной кровати. Стало совсем тихо, и только старенькие ходики отстукивали минуты, как ему теперь показалось, уже другой жизни, где всё сдвинулось со своих привычных мест. Неизвестно куда. Он не знал, как поступить. Ясно было одно: ему может корячиться следующий срок.

Он представил ненавистную веснушчатую морду Серёги, и ему снова захотелось, преодолев тоску, от которой немело всё внутри, одним сильным и точным ударом в шею, как тогда, шесть лет назад, на пересылке, покончить с Рыжим. Чтобы его больше не существовало!

Да, что было, то было. Витька убил человека. Его убедили, и он охотно поверил, что это необходимо сделать. И именно — ему. Потому что тот, приговорённый, — не человек, а — «сука». Ссучившийся, бывший урка. Не он, Пьяный, так другой совершит это. Обязан! Но доверили — ему. Лёха тогда прямо спросил его:

— Сынок, если рядом с тобой окажется сукадла, хватит у тебя духу землянуть его? Не зажмёт очко? Не заиграет?

И как легко под хумаром-то гашишным «добрый хлопец» Витька выдохнул:

— Срразу!

— Вот тебе пиковика, сынок. Иди и исполни, что подобает человеку. Дело на себя возьмёт гондон.

Человеками, людьми блатные называли только себя. Они — избранники, властелины, «голубая кровь». Остальные — презренные фраера, черти, асмодеи, гады, мужики… Одним словом: падлы. Падаль. Не люди. А поскольку так, то разве человека ты убиваешь? Нет, не человека — скотину. За счёт таких и положено жить блатарям, чистокровным босякам, уркаганам. И Витьке, гордому и честолюбивому, очень даже пришлась по нутру его принадлежность к избранным, к тем, кто имеет «законное» право решать судьбы других, не таких, как они, как он, а — падали, нечеловеков. А что он лучше других, Витька никогда не сомневался — знал с детства.

Прозрение наступило позже. И как показало будущее, слишком поздно.

Об убитом им человеке Витька с тех пор старался не вспоминать. А если вспоминал невольно, то ему становилось невыносимо тягостно. И он гнал от себя это видение. Но кровавый этот след тянулся за ним нескончаемо.

О Витькином «мокром хвосте» знал и Серёга. Так, вроде бы невзначай, вскользь заикнулся однажды. Речь даже и не о Витьке зашла, а о гондоне, который взял на себя «мокрое дело», получив за него очередной четвертак. Вернее всего, гондон тот несчастный — Витька и кликуху-то его давно забыл, а об имени и фамилии вообще не ведал — вообще никогда никого не убивал. И тем не менее, если верить Серёге, гондона шлёпнули в пятьдесят четвёртом, по новому указу — за лагерный бандитизм. Туда ему и дорога. Каждому — своё.

Что-то тревожное, а может и жалостливое, шевельнулось в Витькиной душе, когда Серёга с гадливой, слюнявой улыбкой рассказал о приведённом в исполнение смертном приговоре, якобы зачитанном во время развода во всех лагерях управления. Раньше ничего подобного он, Витька Пьянков, к фраерам-презервативам не испытывал. За их фраерскую слабость. За то, что с ними можно сделать всё, что захочешь.

По-настоящему и, пожалуй, впервые Витъка испытал щемящее чувство жалости, когда вернулся от хозяина и застал мать больной, в постели. Он долго сидел на краю кровати и никак не мог оторваться от её лица, постаревшего и осунувшегося. И вся она была такая беспомощная и одновременно радостная. Даже сквозь страдания радость просвечивала.

Ухватившись за никелированную спинку кровати, другой рукой он вытирал лагерной вышитой марочкой материнские слезы и слушал её хриплый голос — дождалась.

Вот тогда почему-то и подумалось, что и он повинен в том, что мать в таком сокрушённом состоянии. Ведь и из-за него она страдала и терпела всякие лишения. И вот — угасает…

Вняв её настойчивым просьбам и мольбам, Витька устроился электриком на завод. Он и сам заметил, что лагерная злоба и нетерпимость мешают ему общаться с людьми, но ничего поделать с собой не мог. После рождения дочери он стал понемногу оттаивать. В честь матери, перед которой всё больше чувствовал себя виноватым, назвал дочь Машей.

Но лагерь не отпускал его. И не только в снах, от которых просыпался, обливаясь холодным потом. Тюрьма, казалось, держит и душит его за горло и сейчас, свободного.

…Вернулся из заключения Витька по амнистии, но не по той, что сразу нарекли «ворошиловской», а как осуждённый несовершеннолетним. Повлияло на досрочное освобождение и то, что судимость была первой. А незадолго до того дня, когда перед Пьянковым открылись ворота лагеря, «люди» пригласили его на так называемый банкет, угостили щедро, потолковали по душам и дали наказ. И хотя в чистокровные урки Пьяный не был принят — прошлое не позволило: какое-то время он трудился электриком, после окончания ремеслухи. Эта чатинка, червоточина не то что испортила его уркаганскую карьеру — блатари внешне ему доверяли, но Витька так и остался в «добрых хлопцах». Наказ ему дали простой: не высовываться. Лечь на дно. Чтоб менты на мушке не держали. Чтобы можно было, где нужному человеку перекантоваться. Блатные его и деньгами снабдили — на первый случай. Дабы из-за куска хлеба не рисковать. На эти у работяг награбленные рублёвки Витька и квартиру отремонтировал, и необходимым обзавёлся.

За четыре года лагерных мыканий он усвоил, что тюряга и лесоповал — не лучшие места для достойного существования. Уже года через полтора его стало всё сильнее тянуть домой, в свой угол. И чтобы рядом находился кто-то, кому можно верить. Лагерная наука выживать в любых условиях за счёт других ожесточила его. Витька уверовал: весь мир — бардак, все люди — продажные твари, бляди. Несколько исключений: мать, Лёха Обезьяна. Старый урка спас ему жизнь, когда у него, Пьяного, начали качать права и требовать объяснений: на каком основании он, скотиняка-работяга, лезет своим мужицким рылом в воровское корыто? Что за подобную наглость полагалось самозванцу, Витька досконально знал. В лучшем случае — трахнут по ушам.[275] В худшем…

Но за него вступился — «мазу поддержал» — сам пахан. И доказал всем, что Витёк — добрый хлопец. И пригласил лопать в свою «семью». Великая честь! Тем более — для пацана и лишь — «полуцветного». Его дальнейшую лагерную судьбу значительно облегчило то, что он «жрал» с самим Обезьяной. Лёха слыл большим авторитетом в среде преступников, и тепло его славы все годы согревало и Витьку Пьянкова.

И вот — Серёга Рыжий снова приглашает его на «дело».