Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты - Валентин Пикуль

– О чем спор? – заявил фельдмаршал, надвигаясь пузом прямо на Бирона. – Если уж избирать кого в регенты, так никого, кроме вашей светлости, и не надо…

Но губы толстые еще кривил, завидуя (враг!).

Анна Иоанновна подписала манифест о наследовании престола малолетним Иоанном, своим внуком. Многие вельможи при сем акте присутствовали; когда они уже стали покидать больную, Миних задержался в дверях и произвел маневр, много выгод ему сулящий.

– Ваше величество! – заявил он твердо. – Мы уже пришли к согласию и просим вас подданнейше, чтобы регентом при внуке вашем Иоанне быть герцогу Курляндскому…

Анна Иоанновна ничего ему не ответила, а когда двери за Минихом закрылись, она Бирона спросила:

– Что мне сказал сейчас фельдмаршал?

Бирон пожал плечами:

– Он чего-то просил, но я тоже не понял.

Анна Иоанновна натянула на себя вороха жарких одеял:

– До чего же все сразу непонятливы стали… Одна лишь я, лежа вот здесь, все понимаю!

История разбойника Надира, который стал регентом при малолетнем шахе Аббасе, а потом свергнул его, занимала сейчас воображение Бирона. Впрочем, если вступить в любовную связь с Елизаветой, то эта девка вполне заслонит его от гнева русского…

Теперь он ждал, чтобы Анна Иоанновна освободила его:

«Смерть так смерть, но скорее к развязке. Сколько лет прошло, как у меня не было другой женщины, кроме этой… Да! Пусть она развяжет мне руки…»

* * *

Рибейро Саншес подошел к Бирону:

– Что бы ни говорил архиятер Фишер с тугоухим Каав-Буергаве, но они лечат не то, что болит. Я же считаю, что положение императрицы стало окончательно безнадежным.

Бирон прослезился.

– Однако я благодарен вам, – сказал он. – Мои глаза теперь открыты и видят истинное положение в империи.

В аудиенц-каморе показалось Брауншвейгское семейство – Анна Леопольдовна с принцем Антоном, оба заплаканные. Бирон встал перед ними, загораживая дорогу к императрице:

– К ея величеству нельзя, положение ухудшилось.

Анна Леопольдовна вскинула к лицу кулачки:

– Как вы смеете так говорить, герцог? Она не только императрица, но еще и тетка мне родная… Пустите!

– Нет! – ответил Бирон.

Теперь, когда роковой час пробил, Бирон допускал до Анны Иоанновны только свою жену, только своих детей, только своих креотуров. Принц Антон Ульрих стал убеждать герцога:

– Но мы ведь родители императора России… Как вы можете препятствовать нам войти в покои, где не только больная императрица, но и… наш сын? Пустите нас, герцог.

– Нет! – отказал ему Бирон со злорадством…

Остерман продолжал затемнять сознание и себе и другим. Он страшился сказать Бирону «нет», чтобы не пострадать потом, если герцог станет регентом. Он боялся произнести и «да», чтобы не пострадать от семейства Брауншвейгского, если регентшей над своим сыном-императором станет Анна Леопольдовна.

Наконец он прослышал, что, кажется, все уже решено без него, и тогда во дворце раздался скрип немазаных колес. Это въехал во дворец Остерман, «поправший смерть» ради конъюнктур спасительных. Коляску его катил сейчас кабинет-секретарь Андрюшка Яковлев, заменивший Иогашку Эйхлера; Остерман скромнейше возвещал о себе направо и налево:

– Я нерусский, и не мне судить о делах русских…

Бестужев-Рюмин мертвой хваткой вцепился в него.

– Как это нерусский? – кричал он на первого министра. – Ежели нерусский ты, так чего же десять лет Россиею управлял? Бессовестно тебе от регентства герцога отворачиваться, когда уже все давно порешили, кому в регентах быть!

«Неужели я опоздал?..» Обложенный ватой и мехами, подлинный владыка России был вкачен вместе с коляскою в двери царских покоев. Анне Иоанновне он сказал, что восстал от ложа смертного только затем, чтобы объявить ей:

– Лучше Бирона в регенты нам никого не найти.

– И ты так думаешь? – была поражена императрица…

Проект о назначении Бирона в регенты она засунула себе под подушку. Всех удалила мановением руки и велела остаться одному лишь Бирону… Без свидетелей она спрашивала его:

– Подумай! Разве так уж тебе это нужно? Езжай-ка, друг мой милый, обратно в Митаву… Залягают тебя здесь без меня!

Бирон промолчал, и она поняла, что герцог регентства хочет. Бирон же из ее спокойствия понял, что возражать императрица не станет. Бестужеву-Рюмину герцог строжайше наказал:

– Хоть ночь не спи, а составь челобитную от имени Генералитета и Сената российского. Чтобы генералы и сенаторы просили императрицу упрочить спокойствие империи через мое назначение в регенты над малолетним императором Иоанном… Ступай!

Наутро такая бумага была готова. «Вся нация герцога регентом желает!» Сенат и Генералитет в собраниях своих ее никогда не читали. Как же они подписали ее?.. Бирон отзывал к себе по два-три человека, прочитывал им челобитную вслух.

– Выдумают же! – говорил он, фыркая, вроде не желая регентства для себя. – Неужели в России, кроме меня, никого более достойного не могли сыскать?

На что спрошенные могли ответить ему лишь одно:

– Ваша светлость! Как мы можем сомневаться в ваших великих достоинствах? Челобитная очень хороша! Мы подписываемся… Позвольте лишь взглянуть, кто первым подпис поставил?

Первым стоял «подпис» Бестужева-Рюмина. Сразу все становилось ясно, и перья вжикали под челобитной, умоляя императрицу скорее упрочить спокойствие государства назначением Бирона в регенты.

– Я никак не могу понять! – удивился Бирон, похаживая среди придворных. – Или все вокруг меня сошли с ума? За что мне оказывают такую честь? Можно подумать, что я гений…

Так вот постепенно, отзывая в сторону то одного генерала, то другого сенатора, он заполнил подписями всю челобитную.

– Мне теперь ничего не осталось, – сказал Бирон, притворно недоумевая, – как отнести эту бумагу к ея величеству…

Анна Иоанновна почувствовала облегчение. Сидела на постели, а девки комнатные волосы ей чесали. Бирон вручил челобитную.

– Любовь моя, Анхен, – говорил он, – прости, но я не в силах долее скрывать опасность, в которой ты пребываешь. Этих жестоких слов боятся произнести все, и только один я способен сказать их тебе. Не оставь меня, Анхен! В последний раз благослови меня и семейство наше… Одна твоя подпись сейчас может возвысить меня или ввергнуть в нищету прежнее ничтожество.

Анна Иоанновна челобитную тоже запихнула под подушку:

– Не проси лишнего, друг мой. Не могу исполнить я просьбы твоей, ибо велика моя любовь к тебе… Как же я с высот горних мира нездешнего видеть буду мучения твои на этом свете? Уезжай в Митаву, и там ты будешь спасен…

Через кордоны герцога к ней прорвалась племянница. Анна Леопольдовна сообщила тетке, что к соборованию все готово. Анна Иоанновна в злости отпихнула ее от себя:

– Сговорились вы, что ли? Не пугайте меня смертью…

Она была еще жива, но уже казалась всем лишней. Все хотели скорее от нее избавиться, чтобы приветствовать восхождение нового светила. 16 октября Рибейро Саншес сказал, что конец недалек. Это же признали в консилиуме и другие лейб-медики. Анна Иоанновна сама почувствовала близость смерти и тогда позвала к себе Остермана. Они долго беседовали наедине (даже Бирон был изгнан). О чем шел их разговор – это останется тайной русской истории. Но когда Остерман выкатился прочь, рыдающий, словно заяц, которого затравили собаки, тогда был зван в покои Бирон.

Анна Иоанновна лежала, высоко поднятая на пуховиках.

В руке она держала челобитную, и дальнозоркий Бирон еще с порога заметил, что она уже подписана императрицей.

– Ты этого хотел? – сказала она любимцу. – Так я это для тебя и сделала. Но чует сердце мое, что апробация моя добра не принесет… Здесь я подписала твою гибель!

Бирон в гибель не верил. Он с большим чувством прижал к губам пылающую руку женщины, которая дарила ему любовь, рожала ему детей. А сейчас она умирала, отдавая ему в наследство великую империю мира! Она отлетала сейчас в небытие, а русский Надир оставался с маленьким шахом Иоанном, который весело смеялся за стенкой… («Задушить бы его подушкой – сразу!»)

Все было решено келейно. Три немца и два русских вручили Россию пришлому человеку из митавской конюшни. Во дворце гулко хлопали двери, по апартаментам метался как угорелый Бестужев-Рюмин, крича надрывно в комнате каждой:

– Лучше Бирона не сыскать!

…Чистым снегом занесло могилу Волынского и его конфидентов, над храмом Сампсония-странноприимца закружила пурга.

* * *

Чистый снег засыпал и хоромы московские, лежал нарядно на крыльцах теремов старых. Снег был первый – праздничный…

17 октября Наташа Долгорукая въехала в Москву, обитель юности, где оставила готовальни и книги умные. Уезжала отсюда совсем молоденькая, веря лишь в добро, а вернулась матерью с двумя сиротами на руках, вдова обездоленная, несчастье познавшая.