Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты - Валентин Пикуль

6) де ла Суду – не кнутом бить, а плетью…

На Сытном рынке столицы застучали топоры плотников. Начали возводить «амбон» для экзекуции, иначе говоря – эшафот. Солнце светило ярко, жара истомляла петербуржцев, по Неве плавали барские гондолы под веслами и лодки чухонские под парусами. На синий простор глядя, стояла в воротах Летнего сада беломраморная Венус пречистая – олицетворение красоты женской, и часовые с ружьями стерегли ее, чтобы никто из прохожих не осквернил ее чистого тела… Казнь была назначена на 27 июня!

Это был день памяти святого Сампсония-странноприимца, который, будучи патрицием римским, познал искусство врачевания, дабы помогать страждущему человечеству. Сампсоний роздал нищим богатства свои, а на остатки состояния выстроил больницу бесплатную для путешествующих странников.

Это был день, когда 30 лет назад грянула Полтавская битва, столь целительна для России и чудотворна, когда побежал вспять швед гордый, а Карл XII спасался в плавнях на берегах днепровских…

Лучшего дня для казни не нашли!

* * *

Послам иностранным откуда-то стало известно, что Волынский решил с эшафота обратиться с речью к народу на площади… Дипломаты просили у царицы высочайшей аудиенции.

Анне Иоанновне они сказали:

– Мы не знаем, за что осужден Волынский и его конфиденты. Слухи ходили по столице разные, но в приговоре упомянуто, как вина главная, подавание Волынским записок вашему величеству. В записках этих Волынский указывал на обилие льстецов возле престола вашего и засилие проходимцев. В воле вашей, конечно, судить министра своего даже за такой пустяк, но…

Анна Иоанновна с нарочитым молчанием слушала дипломатов. Говорили ей послы иноземные, что отрезание языка Волынскому будет встречено в Европе с большим неодобрением.

– Мы все хорошо знали Волынского министром деятельным. Изменником он не был отечеству, и нам, аккредитованным при дворе вашего величества, стыдно даже отписывать ко дворам своим, что человеку, столь почтенному ранее, варварски язык отрежут…

Анна Иоанновна уста свои наконец разомкнула:

– Мнением дворов иностранных я дорожу вполне. И обещаю вам, что процедура эта, для Волынского весьма неудобная, произведена над ним не будет… Язык резать ему мы не станем!

Послы откланялись. Был зван Ушаков.

– Язык Волынскому отрежь! – приказала Анна Иоанновна. – Но так отрежь, чтобы никто об этом и догадаться не смог бы!

– Матушка, да как же не догадаться?

– Ты не спорь со мною, а делай, как я тебе велю…

Глава тринадцатая

И этот язык не надобен —

Знал он дела еретические…

Добрыня Никитич

Итак, все еще впереди и ничто еще не кончается…

Петр Михайлович Еропкин из тюремной стены кусок известки пальцами выскреб. Чертил на полу темницы своей улицы новые, безмятежные и прохладные. Канализация занимала его! Чтобы в каналах проточных, под землею укрытых, было тихо, чтобы росли под землею ботанические бульвары, а воды сточные надо обсадить лилиями.

– Это уж так, – сказал он себе…

Коломну, где, по планам его, Садовая улица пройдет до деревни Калинкиной, где садам и огородам цвести, он уже в мыслях построил. Архитектор перешагивал через линии Васильевского острова. Накопал тут государь канав грязных и забросил начатое – не получилось у него Венеции чухонской… Однако от линий канальных уже никуда не денешься. Так и останутся они – улицами!

– Простор на острове необходим, – бормотал Еропкин…

День был жаркий, с утра уже камеру духотой пронизало. Известь крошилась в пальцах. Чудился зодчему Елисиум Одиссеев, что расположен Гомером в конце вселенной. Там наслаждаются бессмертием Менелай с Ахиллом, никогда не бывает там бурь, а только веет постоянный зефир… Еропкин опустился на колени, рисуя на полу конец Васильевского острова – тупик гавани Галерной:

– Елисиуму петербургскому быть здесь!

Еропкин смело рассекал Васильевский остров широчайшею першпективой,[37] по которой впору мчаться колесницам российских триумфаторов на вздыбленных Буцефалах. Здания он ставил по бокам «кулисами», чтобы обзора местности они не закрывали. Мерещился полет чайки над волнами цветущих зеленей. Чистые воды протекали вровень с бульварами, в которых круглосуточно играла музыка, а фонтаны плескались водою разноцветной, как в сказке. Герои русской древности, народом излюбленны, с мечами и в панцирях стояли на цоколях мраморных…

Ансамбль будущего был прекрасен!

Лязгнули запоры темницы. И увидел Еропкин священника крепости Федора Листиева – старого, как мир, который входил к нему со «святыми дарами». Кусок известки выпал из пальцев зодчего. Еропкина затрясло в ужасе, стал он биться в объятиях священника:

– Господи, за что жизнь отбирают в самый лучший час ее?

* * *

Был ранний час истории российской. Артемий Петрович встретил рассвет на ногах. И вспоминался ему рассвет на поле Куликовом, когда он в прахе минувшего меч предка своего обнаружил…

– Ну вот я рожден. Ну вот я жил. Ну вот и погиб. Зачат в сладострастье, жил в грехах, а кончаюсь в муках… Удивительно сие! И восхищения все достойно. И рождение мое. И жизнь моя. И погибель моя. Кто бы услышал меня сейчас? Хочу говорить речь последнюю – речь высокую, неподкупную! О рождении человека, о жизни пылкой, о погибели лютейшей… Ах, смерть! До чего ты противна, безглазая, и почто николи не избегнуть тебя?.. Все забудут обо мне люди. И простят они грехи мои, ежели сумел отечеству полезен быть. Потому и останется после меня одно – гражданин российской, и другому Волынскому уже не бывать… Да! Ради сего и порожден был. Ради сего жил, борясь и скорбя. Ради сего и на плаху лягу – во славу России, что сердцу моему крайне любезна!

Это был его монолог, сказанный по-людски – языком…

Был седьмой час утра, когда в крепость прибыли палачи. Прикатили в колясках каты главные – Ушаков с Неплюевым. Волынский встречал священника Листиева такими словами:

– Вот просил я смерти себе, а как смерть пришла, так и умирать не захотелось… Что утешного скажешь, батька старый? Где уж тебе слов найти? Вот послушай, что я тебе поведаю…

И в час предсмертный рассказал пастырю притчу зазорную, как одна девица на исповедь в церковь пришла, а поп платье на ней задрал…

Духовный пастырь Тайной канцелярии плеваться стал:

– Я тебе о боге пришел сказать, а ты мне про девку…

– Давай и о боге! – блеснул глазами Волынский. – Начертано в молитве Христовой тако: «…остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…» Так что вышло? Я не оставляю должникам своим, а они мне… кто из них оставил?

– Не богомерзничай в час последний.

– Дурло ты старое! – сказал ему Волынский с сожалением.

– Я уйду, – пригрозил Федор Листиев. – И помрешь без отпущения грехов, а «святые дары» унесу с собой… Другие меня ждут!

Усмехнулся тут Волынский – кривенько:

– Давай, что ли… лизну!

Взял он с ложки дары эти, и тут же, с лицом перекошенным, он исхаркнул из себя обратно и кровь, и тело Христовы.

– Теперь моя кровь! – крикнул. – Теперь мое тело!

В проеме дверей показались каты с инструментами.

Ушаков сказал священнику:

– Ты, отец Федор, ступай. Более ты не надобен…

Волынский, голову низко склонив, вдруг побежал…

– Держите его!

Палачи схватили. Не дали ему голову об стенку разбить.

– А жаль, – сказал Артемий Петрович.

Ванька Неплюев суетно бегал вокруг него:

– Вяжите его… вяжите… заваливайте!

Волынский рвался из рук палачей:

– Не дам… не дамся! Убьюсь лучше с вами…

В костоломной давке хрустели кости. Дюжие палачи свалили его на пол. Зажали в тисках мерзких своих объятий.

Ушаков велел им:

– Зубы ему разоткните…

– Да никак! – хрипели палачи. – Он сцепил их.

– Скребком их… скребком… разжимайте!

Широко были выпучены в ужасе глаза кабинет-министра.

Железом раздвигали ему зубы, стиснутые в отчаянии.

Он издал стон…

– Начинайте же, – суетился Неплюев. – О господи, да сможете ли вы, как надо? Помочь вам, што ли? – у палачей спрашивал.

– Не надо, – те ему отвечали. – Сами управимся…

Три палача лежали на Волынском, не давая ему двигаться.

Был виден распяленный рот. А внутри рта – к самой глотке – подобрался язык Волынского, зябко дрожащий. О-о, сколько речей было сказано… слов любовных и обольстительных… немало брани выговорил язык этот! И богохульством язык Волынского заканчивал глагол жизни своей.

– Рвите! – крикнул Ушаков.

Палач уже забрался в рот Волынского с клещами.

– Сейчас, – сказал он. – Нам не впервой такое…

Клещами тянули язык наружу – длинный, весь в пене.

– Режь!

Один блеск ножа, и язык отлетел под ноги Неплюева, трепеща. Палачи вставали. Отряхивались. Переводили дух.

– Рука расшиблена, а все равно здоров, черт!