Серый коршун. Диомед, сын Тидея - Андрей Валентинов

...готовы, мы готовы, готовы, готовы, готовы...

«Ванакту Диомеду, курету этолийскому, от басилея Идоменея, курета критского. Долго еще будете думать? Мои корабли уже в море. Если хочешь, подброшу до Троады, возьму полцены!»

Минотавров племянник шутит. Он уже все решил, загорелый дочерна критятин. Ну еще бы, троянский флот для него – кость в горле!

Шутит – да только мне не смешно.

А Протесилай Чужедушец молчит. Но кому интересен родич филакского басилея? Микены тоже молчат – настороженно, угрюмо. Менелай сейчас там, у брата, и, говорят, не он один...

«От Эврипила сына Эвемона богоравному Диомеду, ванакту Аргоса. Радуйся, Диомед! Клятвенная кровь взывает! Мы готовы...»

И этот готов! К чему? В Трое ничего не знают (не знают?), Приам руками трясущимися разводит: нет их, не приплывали, возмущен, ищите, сам искать буду!.. А чернобокие корабли плывут по волнам, по виноцветному морю, и в трюмах у них – не бочки, не пифосы с амфорами, не зерно – слухи. В Кеми Елена, в Сидоне, в Аскалоне Филистимлянском, в Ершалаиме, в Тарсе... Разберись, кто хочет! Да только некогда разбираться. Клятвенная кровь взывает, и мы уже готовы, и троянских купцов уже не пускают в Навплию, и снова зашевелились Лаэртовы удальцы – Елену на каждом синебоком[63] корабле искать...

Кстати, о Лаэрте. Уж не с Итаки ли этот папирус? Всем папирусам папирус – гладкий, ярко-желтый, хрустит приятно. За такой и десять овец отдать можно!

«Богоравному Диомеду сыну Тидея от Одиссея Лаэртида, басилея Итакийского...»

Любимчик?! Объявился-таки! Но почему басилей?

«Радуйся, Диомед! Отец отрекся, я теперь правлю. Мне – Итака, отцу – все остальное. Пенелопа снова в тягости, оракул говорит – мальчик родится. Помолись со мною, чтобы на этот раз все в порядке было! Торговля удачная, у овец хороший приплод...»

Хоть один нормальный попался! И как не позавидовать Лаэртиду? Жена, маленький остров, свой, не чужой, у овец приплод хороший. И никакой Трои с Парисом и Еленой в придачу! Жаль, нет времени в гости съездить, из лука пострелять (обещал ведь научить, обещал!), с хлопотуньей-Пенелопой познакомиться...

Некогда! Крутит Крон-Время хрустальное колесо, мечется челноком ванакт Аргоса, и не править ему больше лицом к югу, а править лицом к востоку. Там, у берегов желтого Скамандра, на высоком холме громоздится Троя, Крепкостенная Троя, где за стенами неприступного Пергама-акрополя спрятался старый хитрец Приам, у которого своя игра, свой умысел...

Никто не говорит о войне. Вслух. Пока. О Парисе кричат, о Елене, о троянских пиратах. Не о войне. Но розоперстая Эос уже встала, и вот-вот из самых глубин черного Тартара вылетит Кера с криком зловестным...

* * *

Ночь, руки за головой, из открытого окна – яблоневый дух. Давно эти яблони в Лариссе посадили, говорят, еще сам Пелопс саженцы из Трои привез...

Троя! Даже тут – Троя!

– Поедешь в Микены, ванакт?

– Придется...

Моя богоравная – рядом. Тихо лежит, тихо спрашивает. И вообще, присмирела она, Айгиала, дочь Амфиарая Вещего. То ли запал прошел, то ли даймоны в отлучке, то ли поняла ванактисса: меня дразнить – волка за хвост дергать. Особенно сейчас.

– Диомед, так не годится!

Ну вот! Уже и «Диомед»?

– Не ешь, ночами не спишь, черный весь...

– Это Эвриал черный, – улыбаюсь я одними губами. – Коричневый. Не годится, говоришь? А как годится?

Молчит. Дышит.

– Может... Служанку позову?

– Которая пыхтит? – подхватываю я. – Или которая спрашивает, ложиться ей или собачкой встать?

Молчит. Да, присмирела. Недолго учить пришлось.

– Я... Я, наверное, плохая жена, ванакт. И детей боги нам не посылают... Может, к оракулу?

Лучше бы и дальше молчала! К оракулу... Амикла тоже думала, что дело в ней, и тоже богов спрашивать собиралась. А дело, кажется, во мне.

Ядовитое семя! А мое еще и бесплодное... Да пошлет Гера Анфия Любимчику сына! У его Пенелопы первая тягость сорвалась, как раз год назад, она ведь еще совсем девчонка, пятнадцати не исполнилось. И сейчас они с Лаэртидом, наверное, места не находят, волнуются, все жертвенники обходят на своей козьей Итаке... А здорово там жить! Все равно делами старик Лаэрт вертит, а Любимчику только забот – овечий приплод подсчитывать. Ну, еще козий. А как он из лука стреляет!

– Не спишь?

– Не сплю...

Яблочный дух за окном, яблочный дух в спальне. Вовсю цветет, белой кипенью. Говорят, к холодам это, к осенним ветрам. Трудно будет войска через море перебрасывать, если уже этим летом...

Стоять! О чем это я? Тоже с ума сходить начинаю, как и все?

– Диомед, ты... Если эта рабыня... Амикла так тебе дорога...

– Молчи!..

Молчит. Умная она, ванактисса Айгиала. Призналась недавно, что ей самой замуж за меня хуже смерти идти было. Из-за брата, из-за Заячьей Губы. Как ни считай, а враг я ему, смертный враг. Вот и тешилась! Я-то ей совсем мальчишкой кажусь, не сын, так младший брат – точно. Шкодливый недоросток, охочий до смазливых рабынь...

– Ну, хорошо, я виновата! Я виновата, Диомед! Найди ее, пусть все по-прежнему будет, может, хоть по ночам станешь спать!

– Не будет...

Амиклу не надо искать. Все там же она, в храме Афродиты Горы. Сотни глаз у ванакта Аргосского, сотни ушей. Не спрашивал, не намекал даже – все равно рассказали. Упала Амикла перед мраморным алтарем и целые сутки лежала – как мертвая. К ней и подходить боялись. И сейчас не подходят. Служит она, ладан заморский в кадильницы подкладывает и – ни слова. Никому. Так и зовут ее – Немая Киприда...

Как-то Фремонид-гетайр не выдержал – намекнул. Великое ли дело – рабыню из храма выманить да на ложе ванактово доставить? Хорошо еще, сдержался я, не стал отвечать. А сам ту девочку в Фивах вспомнил. Столько лет не вспоминал, а тут...

Не будет! Ничего не будет! Даже если вернуть, если уговорить. Не блеснет перед глазами неверное колдовское серебро, не унесет меня ночным ветром. Ты снова ушла от меня, Светлая!..

– Может, я сама...

– Молчи! Спи лучше!

Пусть спит! Я-то точно не усну, так и буду лежать до рассвета всю эту яблоневую ночь. Днем свалюсь – после полудня. А сейчас надо глаза закрыть, представить, что рядом Амикла...

Нет, нельзя! Нельзя вспоминать, только хуже станет! И о войне нельзя думать, будь она проклята! И о богах... Вот ведь притча! Взвыли оракулы, по всей Ахайе взвыли, да только на разные голоса. Тюрайос в Дельфах, Поседайон Черногривый на Эвбее, Артемида в Орхомене и даже Эниалий (сам Арей!) на Крите – нет, нет, нет! Никакой войны, мир! А остальные – хоть и не о войне, зато о мести. Не должно, мол, оскорбление такое сносить! Ну дела! Словно там, на снежном Олимпе, ОНИ переругались!..

Не выдержал, встал, к окну подошел. Здорово яблони пахнут! Хоть что-то хорошее от Пелопса осталось!

...А может, и вправду – переругалась Семья-Семейка? Ведь кого в Трое, в Мисии, в Лидии чтут? ИХ и чтут – Аполлона с Ареем, Артемиду с Черногривым. У НИХ и Грибницы готовы – храмы, алтари, кумиры. Дым жертвенный дымится, овцы в ужасе предсмертном блеют. ОНИ уже там, в Восточном Номосе. Ведь кто стены Трои строить помогал? Опять же – Поседайон с Тюрайосом! Там ОНИ! А остальные?

– Диомед, может, хоть вина выпьешь?

– Не хочу...

Не спит богоравная! А ведь упрись я тогда, два года назад, кто знает? Так ведь насели, в горло вцепились: мир в Аргосе, Амифаониды править должны, долг ванакта! Вот и портим мы с Айгиалой друг другу жизнь! Согласно долгу. Может, если бы не это, то и Амикла...

Назад! Я закрыл глаза, глубоко вдохнул напоенный яблочным духом воздух. Не о ней! И не о НИХ тоже! Вот и не сплю по ночам – от таких мыслей! Эх, знать бы точно, что у НИХ там раздрай! Правильно хабирру[64] говорят: дом, надвое расколовшийся, не устоит. И Олимп, будь он хоть трижды снежный, не устоит! Войско бы собрать – из тех, кто не боится. Как покойный дядя Капаней. Грибницы ИХ проклятые – под корень, а затем...

Худые ладони легли мне на плечи, и я невольно вздрогнул. Ей бы в засаду, моей супруге! Подкралась – не заметил. И как хитон сбросила – тоже не заметил.

– Пойдем!..

Хотел рыкнуть, поглядел на нее и вдруг понял – пойду.

И кто же из нас кого приручил?

* * *

Отмашка правой, кулак – на середину панциря.

– Радуйся, ванакт!

– Радуйся, Эматион! – слегка растерялся я, – Что случилось?

На этот раз удивился он, мой лавагет. А Эматиона нелегко удивить!

– Но... Прибыл доложить, ванакт. Состояние войска...

Я помотал головой. В глазах все еще рябили значки: наши, критские, хеттийские. Груда табличек на столике угрожала вот-вот рухнуть. Кое-какие из них приходилось читать самому. Увы, даже дяде Эвмелу одному с ними не справиться. Раньше в день две-три приносили, а сейчас – по два десятка. А тут еще в Микены ехать...