Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

Шум почти затих в отдалении.

— Ловко бегут! — ворчал старый шляхтич. — Однако я вижу, что мне придется посидеть в этой яме. Пожалуй, еще волки съедят. Сначала Богун, потом татары, а в конце волки. Пошли, Господи, Богуну кол, волкам бешенство, а с татарами наши молодцы справятся. Пан Михал! Эй, пан Михал!

Тишина была ответом пану Заглобе, только бор шумел, да издали еле долетали звуки битвы.

— Спать что ли мне здесь ложиться, или еще что делать? О, черти бы все это побрали! Эй! Пан Михал!

Терпению пана Заглобы предстояло еще долгое испытание. Уже рассветало, когда на дороге послышался топот, и в глубине леса мелькнули огоньки.

— Пан Михал! Я здесь! — закричал шляхтич.

— Так вылезайте.

— Не могу.

Пан Михал, зажав зажженную ветку в одной руке, протянул другую Заглобе.

— Ну! Татар больше нет. Мы проехались на их спине за тот лес.

— Кто это были из наших?

— Кушель и Розтворовский, с двумя тысячами всадников, и мои драгуны.

— А язычников много было?

— Нет! Всего тысячи две.

— Слава Богу! Дайте мне чего-нибудь выпить — не то помру.

Два часа спустя пан Заглоба, напоенный и накормленный, сидел уже в седле и ехал среди драгунов Володыевского, рядом с паном Михалом.

— Вы не огорчайтесь, — успокаивал его маленький рыцарь, — что мы не приедем в Збараж вместе с княжной. Хуже было бы, если бы она попала к татарам.

— A может, Жендзян сумеет пробраться в Збараж?

— Этого он не сделает, потому что дорога будет занята. Чамбул, разбитый нами, скоро вновь соберется и пойдет по нашим следам. Наконец, и Бурлай может подойти каждую минуту и встанет под Збаражем раньше, чем Жендзян сможет попасть туда. С другой стороны, от Константинова идут Хмельницкий и хан.

— Великий Боже, тогда они с княжной попадут, словно в ловушку.

— Все зависит от смекалки Жендзяна. Может быть, он успеет вовремя проскочить между Збаражем и Константиновом и не попадется в руки Хмельницкого или татар. И, знаете, я почти уверен в этом.

— Хорошо, если будет так.

— Он хитер, как лисица. У вас изобретательности много, а у него еще больше. Сколько мы ломали голову, чтобы спасти девушку, а в конце концов руки наши опустились, и только благодаря ему все опять пошло на лад. Теперь он будет извиваться змеею, тем более, что и его жизнь зависит от этого.

Заглоба несколько успокоился.

— Пан Михал, — спросил он немного погодя, — а вы не спрашивали у Кушеля, что со Скшетуским?

— Он в Збараже и, слава Богу, здоров. Приехал с Зацвилиховским от князя Корецкого.

— А что мы ему скажем?

— Вот то-то и оно! Что мы ему сказать можем?

— Ведь он думает, что княжна убита в Киеве?

— Да.

— А вы никому не говорили, откуда мы едем?

— Нет; я думал, что надо мне посоветоваться с вами.

— Лучше нам молчать обо всем этом. Сохрани Бог, если девушка вновь попадет в татарские или казацкие руки, тогда Скшетускому новое горе.

— Я головой ручаюсь, что Жендзян ее вызволит.

— И я охотно отдал бы свою, да беда теперь, словно чума, ходит по белу свету. Лучше будем молчать и надеяться на Бога.

Глава II

Пан Володыевский и Заглоба застали в Збараже все коронные войска, готовые ударить по неприятелю. Там был и подчаший коронный, который пришел сюда из-под Константинова, и Лянцкоронский, каштелян каменецкий, и третий полководец, пан Фирлей из Домбровицы, каштелян белзкий, и пан Андрей Сераковский, писарь коронный, и пан Конецпольский, хорунжий, и пан Пшеимский, артиллерийский генерал, старый, опытный воин. С ними было десять тысяч квартового войска, не считая уже ранее прибывших в Збараж хоругвий князя Еремии.

Пан Пшеимский на южной окраине города, за речкой Гнезной и двумя прудами устроил сильное укрепление иноземного образца — укрепление почти неприступное, потому что взять его можно было только спереди, так как тыл защищался прудами, замком и речкой. В этом-то укреплении вожди и рассчитывали дать отпор Хмельницкому и задержать врага до тех пор, пока не подоспеет король с остальными силами и шляхетским ополчением. Но осуществим ли этот замысел, если принять во внимание военную мощь Хмельницкого? Многие сомневались и подкрепляли свои соображения вескими доводами, ссылаясь главным образом на положение дел в самом лагере. Прежде всего, между военачальниками существовала скрытая вражда. Все они не по своей воле пришли под Збараж, а лишь уступая требованию князя Еремии. Сначала они хотели держать оборону под Константиновой, но когда разошлась весть, что Еремия явится лично лишь в том случае, когда местом обороны будет избран Збараж, солдаты тотчас же заявили королевским полководцам, что хотят идти на Збараж и в другом месте драться не станут. Ни уговоры, ни устрашения — ничто не помогало, и вожди вскоре поняли, что в случае дальнейшего давления все войска, начиная с лучших гусарских хоругвий до последнего солдата иноземных рот, оставят их и убегут под знамена Вишневецкого. Это было одним из многочисленных проявлений упадка военной дисциплины, явлением, порожденным бездарностью полководцев, несогласием их между собою, беспримерным страхом перед силою Хмельницкого и небывалыми дотоле поражениями, в особенности пилавецким.

И вожди должны были двинуться под Збараж, где власть вопреки королевским указам волей-неволей должна была перейти из их рук в руки Вишневецкого, потому что войска желали повиноваться только ему одному, биться и умирать только под его командованием. Но вождя еще не было в Збараже, и беспокойство в войске все более возрастало, беспорядок увеличивался наравне с возникновением безотчетного страха. Уже всем было известно, что Хмельницкий и хан близко, и ведут они такую силу, равной которой люди не видели со времен Тамерлана. В лагерь, что ни день, слетались все более зловещие вести и лишали солдат мужества. Существовали опасения, как бы сразу все они не поддались панике вроде пилавецкой, что могло бы рассеять войска, которые заграждали Хмельницкому дорогу к сердцу республики. Вожди сами теряли голову.

Их противоречивые распоряжения или вовсе не выполнялись, или выполнялись с неохотою. Несомненно, один только Еремия мог предотвратить погибель, висящую над лагерем, войском и страной.

Пан Заглоба и Володыевский, прибывшие вместе с хоругвями Кушеля, сразу оказались в водовороте лагерной жизни. Едва они появились на площади, как были окружены любопытными товарищами. При виде пленных татар все как-то приободрились. "Татар побили! Татарские пленники! Бог даровал победу!" — повторяли одни. — "Татары близко и Бурлай с ними!" — кричали другие. — "К оружию! На валы!" Размеры победы Кушеля возрастали с каждой минутой. Кушель, не отвечая на сотни вопросов, пошел с реляцией на квартиру каштеляна бельского; Володыевский и Заглоба тоже всеми способами старались отвертеться от приветствий товарищей из русских хоругвий — им не терпелось поскорее разыскать Скшетуского.

Они нашли его в замке. С ним был старик Зацвилиховский, два ксендза-бернардина и пан Лонгинус Подбипента. Скшетуский, увидев друзей, слегка побледнел и опустил глаза: так много тяжелых воспоминаний всколыхнулось в нем при их появлении. Но все-таки он спокойно, даже радостно приветствовал их, расспрашивал, где были, и удовлетворился первым же более-менее правдоподобным ответом. Вместе с исчезновением княжны у него пропал всякий интерес к жизни, всякая надежда. Друзья, в свою очередь, ни словом не обмолвились о цели их поездки, хотя пан Лонгинус пытливо посматривал то на одного, то на другого, вздыхал и ерзал, желая обнаружить на их лицах хотя бы тень надежды. Пан Михал почти не выпускал Скшетуского из объятий; сердце его смягчалась при виде старого товарища, который пережил столько испытаний и утрат, что и жизнь ему опротивела.

— Вот и опять мы все вместе, — сказал он. — Тебе хорошо будет с нами. Война, по всем приметам, предстоит такая, какой еще не бывало, а вместе с нею и потеха сердцу солдатскому. Только бы Бог дал тебе здоровья, и ты еще не раз поведешь в бой гусаров.

— Бог возвратил мне здоровье, — ответил Скшетуский, — а сам я более ничего не хочу, кроме как служить отечеству.

Он, и правда, был здоров, молодость и сила победили болезнь. Скорбь выжгла его душу, но тела осилить не могла. Он лишь сильно похудел, и лицо его приобрело желтовато-восковой цвет. На нем покоился прежний отпечаток суровости и сдержанного спокойствия, в черной бороде прибавилось серебряных нитей, но во всем остальном он ничем не отличался от иных людей, разве только тем, что вопреки солдатским обычаям избегал бесед, попоек и пиршеств, предпочитал общество монахов и разговоры о монастырской жизни. Впрочем, это нисколько не мешало ему деятельно заниматься службой.

Разговор, между тем, перешел на самый жгучий вопрос — на войну. Зацвилиховский расспрашивал о татарах и Бурлае, своем старом знакомом.