Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

Наткой в новую квартиру, как позванивает стекло под легким напором ветра, как потрескивают высыхающие обои, как пахнет клеевой краской и олифой, и тепло, вожделенное тепло, растекается по комнате... Вот так бы выстлал полы газетой и остался бы здесь на веки вечные, — смешно сказать, в этой пустой комнате, напрочь пустой, было все, что надо было мне для полного счаетья... Так думал я... Я, я!.. А как она?..»

— Эта грифельная доска, которую видела у вас Ната, ваша? — спросил Кравцов в мерцающей полумгле, что влилась в чердачное окно; слабо очерчивались манекен, заметно крупнобедрый, рассчитанный на кубанских молодух, остов ножной машины, гладильная доска, — по всему, хозяйка была модисткой.

— Моя, разумеется... — вымолвил он, не сводя глаз с далекого облака, что ветвистой прядью обвило часть неба.

— Это каким же образом... ваша?

Он затаил дыхание — нет, это было похоже на диво: державный храп был слышен и здесь — не иначе, комната, где спал гость высокий, была под ними.

— Моя, — сказал отец Петр негромко, заметно считаясь с тем, что гость близко. — Школьная привычка: решение идет как по маслу, когда есть доска, мел...

— И мокрая тряпка?

— Представьте, и мокрая тряпка!..

— Сейчас припомнил: Ната сказала, что видела на доске сложное построение с многозначными корнями... Так?

Он засмеялся своим рокочущим смехом, будто задыхаясь:

— Ай да Наталья Федоровна!.. А вот что ее делает такой глазастой, а? Семнадцать лет?.. А может быть... любовь? — от взглянул на Михаила в упор. В этом взгляде — не очень похоже на него — даже была некая беззастенчивость.

— Право, не знаю, Петр Николаевич, — признался Михаил, немало оробев.

— Я... знаю! — настоял он воодушевленно. — Вот я внушил себе: именно любовь открывает человеку глаза на мир. А что такое любовь, как не способность видеть мир, — все великие открытия сделаны людьми, не разучившимися любить...

Михаил, казалось, перестал дышать: не иначе, потерял голову отец Петр. Вон куда его завела грешная страсть, уволокла крамола! И не знаешь, что ему сказать.

— Вот Анна, сестра моя... Видели, была здесь в самом начале весны?.. Такая блондинистая?.. Видели?

Нет, поистине лишишься дыхания и упадешь замертво: в самом деле, чего ради он призвал в свидетели Анну? Не иначе, хочет навести на ложную тропу. Чтобы продолжать этот разговор, хочешь не хочешь, а вспомнишь Наталью... А тут и сподручно, и куда как безопасно: Анна!

— Так вот сестра многократ меня опытнее в астрономии и, пожалуй, математике — если бы Софья Ковалевская дожила до наших дней, ручаюсь, что она была бы астрофизиком...

По какой причине он заговорил об Анне и к чему помянул ее ученые доблести, какое отношение это имело к разговору, который происходил? К тому же семнадцать лет Наталье, а не Анне.

— Ваша сестра... астрофизик? — спросил Михаил — не очень-то хитер вопрос, но надо же было о чем-то спрашивать.

— Именно и ценит это превыше всего...

— У нее ваша фамилия? — Кравцов дал работу памяти — да не известна ли ему Анна?

Отец Петр умолк на миг, внимая тишине, — храп, доносившийся снизу, был как удар в медные тарелки.

— Падчерица... Разуневского-Коцебу Николая Ивановича, а моя сестра, названая, — ткнул он перстом вниз, точно желая пронзить крышу. — Небось видели фотографию над письменным столом? Правда хороша?

Михаил тихо ахнул: последние слова могли относиться и не к сестре. А она и не есть сестра, а сестра названая. К тому же кто над письменным столом, истинно лицом к лицу, помещает портрет сестры?

— Вы слыхали что-нибудь про Зеленчук, а? — спросил отец Петр явно в связи с тем, что было произнесено ими только что. — В каких-нибудь полутораста километрах отсюда астрономическая столица мира, астрономическая!.. Шестиметровое зеркало, способное ухватить самое дно вселенной, радиотелескоп, какого не знали люди... Только подумать: рядом, рядом!

Он вздохнул: что-то было в том, что он только что произнес, для него непостижимое. Не было бы этого Зеленчука, положение отца Петра в этом кубанском посаде было иным, в его собственных глазах иным. Ну, разумеется, этот астрономический град был создан независимо от Разуневского, но сейчас он готов был рассматривать все только применительно к себе. Поэтому ему надо было еще доказать, что Зеленчук не имел к нему отношения. Казалось, астрономическое царство с его диво-зеркалами, было специально сооружено рядом с ним, чтобы перст указующий был направлен прямо на отца Петра. Коцебу храпанул могуче, быть может переворачиваясь с боку на бок, и в глубине двора взвыл пес — голос был щенячий.

— Волчонок?..

— Он, дьявол... грызет деревья, зубы точит!.. О чем мы товорили? Ах, да... Анна.

— Интерес к Сатурновым кольцам у Анны от Ковалевской? — спросил Кравцов. Сатурн, насколько он помнил, занимал свое место в работах ученой.

— Готов подтвердить это... — произнес он и запнулся: храп, доносившийся снизу, точно источился — звон медных тарелок смолк. — Простите... видно, вам нынче держать вахту — дядюшка пробудились...

Вновь запели, завздыхали на все голоса ступени — отец Петр ушел.

Кравцов повел трубой по небу — телескоп ослеп, сизое бельмо, все в вязких хлопьях, залепило стекла.

— Господи, пощади ты его слабую голову — образумь раба божьего Петра!.. — донеслось вдруг снизу — Разуневский-Коцебу. — Не падок я до громких слов, но вынужден, понимаешь, вынужден, сказать громко: наука нынче дело бабье, а мужик должен богу молиться! Пойми: бог будет жить, пока живет человек, ибо он помещен в самой душе человека, а твои биномы провалятся в тартарары! Мы, Разуневские, точно солдаты для службы божьей предназначены — затылок в затылок... Вот представь только: здесь стоит твой дед... благочинный, здесь отец твой и дядя Петр — это его именем тебя нарекли, его! Здесь моя особа скромная поместилась, а вот тут ты занял свою вахту фамильную... Понимаешь, стоим мы фронтом, стоим, как стоять нам надлежит... насмерть! Не великого звания, но все в сане духовном!.. И вдруг ты схватился и побег!.. Да, да, подоткнул полы рясы — и во весь опор по сугробам, увязая в снегу по колено!.. Скажи на милость: что нам надлежит