Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

положение безвыходное... Нет, сказать, но потом, потом...

Она пошла с отцом на Подгорную. Был вечер, духота, скопившаяся за день, не размылась.

Разуневский приметил их издали и вышел навстречу. Одет он был по-летнему: сандалии и просторная парусиновая рубаха, подпоясанная шнуром, — ни дать ни взять — учитель арифметики из реального училища где-то в начале века.

— Милости прошу... — он протянул руку — рука была все такой же студеной, как тот раз, когда он извлек ее из-под рясы, — за неделю не отогрелась. — Вот сюда, на веранду...

На веранде было темно, но стол, покрытый клетчатой льняного полотна скатертью, был хорошо виден.

— Хотите взглянуть на дом? — спросил он — вопрос был обращен не столько к Варенцову, сколько к Нате.

— Хочу, — ответила она безбоязненно, у нее вдруг взыграло любопытство, очень хотелось взглянуть на холостяцкое обиталище Разуневского.

Он шел впереди, открывая одну дверь за другой. Дом был ухожен. Пахло свежевыстиранным бельем, сухим чаем, подсушенным хлебом, он лежал на столе. Отец Петр шел по дому, вздыхая. Вздох у него был почти невнятным, и она не столько слышала его, сколько чувствовала — он шел, наклонившись к ней.

В соседней комнате она вдруг увидела грифельную доску, большую, как в классе, с тремя колонками цифр, которые не успели стереть.

— Это от прежнего квартиранта? — спросила она.

— Нет, почему же? — изумился он. — Моя страсть: хочу не забыть — зову соседских ребят и занимаюсь, им впрок, и мне небесполезно... А вот это моя келья...

Он ввел их в кабинет с письменным столом, венскими стульями, кроватью, на которой лежал томик Блока, — Разуневский, возможно, читал его сегодня.

— Да разве такая келья бывает?.. — спросила Ната, не поднимая глаз.

— Нынче и не такая бывает, — иронически улыбнулся он. — Наши видели монастырскую келью патриарха на Балканах: мягкая мебель...

Она обратила внимание: много старых вещей; возможно, даже из того века. Бронзовая пепельница — зубчатый лист старого дуба, обращенный в металл. Над пепельницей — подсвечник, атрибут неисправимого работяги ночника, — сколько страниц было исписано под мерцающий блеск свечи! Шкатулка орехового дерева, плоская, на витых ножках, украшенных резьбой, — зданьице в миниатюре, построенное искусным зодчим: тут и пропорции, и убранство, и добрая фактура материала. Что берегла шкатулка? Письма матери? Фотографию седобородого старца в серебряной раме?

— Простите, чье это?..

— Отца, разумеется...

— Это его портрет?

— Да, это он, незадолго до смерти...

С фотографии глядит седобородый старец. В глазах кротость и, пожалуй, укор. «Этот укор сын видит? — подумалось ей. — Если видит, то о чем он ему говорит? Наверно, трудно жить, испытывая этот укор».

— А это чьи книги?

— Тоже отца, перевез их сюда вместе со шкафом…

Она подошла к книжному шкафу: Шеллер-Михайлов, Каронин, Апухтин — ей-то эти имена говорят не много...

Варенцов шел вслед точно привязанный, веревка, если бы она была, протянулась метра на три, ни короче, ни длиннее. Варенцов думал: чего ради он вдруг начал показывать ей дом? И почему ввел в кабинет, не стесняясь, что он не убран? Чего ради дал рассмотреть столовую, обратив взгляд на буфет с посудой? И почему, задержавшись у грифельной доски, сказал о соседских детях, с которыми занимается алгеброй? Не полагал ли он, что вслед за этим последует Натино: «А почему бы вам не заняться со мной?»

— Погодите, а вот эта кабинетная фотография в деревянной раме? — указал Варенцов на портрет светловолосой девушки, фотография была повешена над письменным столом, место было избранным. — Сестра?

— Друг детства, — нашелся отец Петр, именно нашелся, ответ был хоть куда: другом детства могли быть и приятельница, и зазноба.

— Не она ли рассмотрела донышко вселенной с зеленчукской горы? — храбро ринулся вперед Варенцов — истинно, была не была.

— Она. А вы откуда знаете?

Но Варенцов точно и не расслышал вопроса отца Петра — от фотографии, которую он узрел, сейчас его мудрено было и за уши оторвать. Ему показалось, что светловолосой девушке было лет двадцать пять, волосы у нее были гладкие, забраны не на старинный манер — назад, и бесстрашно обнажены уши маленькие с четко очерченной раковинкой. Варенцову почудилось, что у нее большие глаза, но, быть может, всего лишь почудилось, — наверно, на светлом лицо темные глаза всегда кажутся большими. А глаза у нее и в самом деле были темными — светло-карие, заметно прозрачные, с едва видимой поволокой. Нельзя сказать, чтобы она была красивой, но были в ее лице неотразимость обаяния и, пожалуй, женственность... За этой женственностью ее воли не видно, хотя воля, как можно предполагать, должна быть — иначе донышка вселенной не рассмотришь...

— Ой, папа, ты — следопыт, — засмеялась Ната и быстро перешла в следующую комнату. Варенцов последовал за нею не столь поспешно. — Да не одиноко ли вам здесь? — спросила она Разуневского с той лукавинкой, которая говорила: ну-ка, что ты ответишь мне на этот вопрос?

Он положил руки на грудь.

— У меня много... работы... — Он испытал немалую неловкость, сказав «работы». — Забот много... — поправился он.

Она обернулась на открытую дверь — фотография светловолосой была хорошо видна и отсюда. Разуневский ввел их в кабинет и столкнул с портретом молодой женщины. Увидел бы Михаил эту безбоязненность и наверняка перестал бы ревновать.

Они вернулись на веранду. Он принес альбом Ферапонтова монастыря, положил его перед Натой.

— Знаете, что меня тут еще изумило? — спросил он, глядя на альбом, который Ната бережно открыла. — Ферапонтов монастырь — это не близко, да и добраться туда не просто даже в наше время, а Дионисий поехал и сыновей своих повлек туда, чтобы сотворить это диво... Значит, жило в людях это подвижничество, желание нести свет... — Он взглянул на развернутый альбом из-за ее плеча — она остановилась на лице богородицы, замерла, не в силах перевернуть следующую страницу. — Дионисий и Рафаэль — тут есть над чем пораскинуть мыслью, а? Что-то общее проросло в тот век на земле российской и итальянской, хотя россиянка не очень схожа обликом и сутью своей с итальянкой...