Все романы в одном томе - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

фигурка в шелковой пижаме мальчишеского фасона. Потом в порыве отчаяния упала на Энтони, едва не разбудив страстными объятиями, и, роняя слезы ему на грудь, с жаром воскликнула:

– О, Энтони, любимый, ты сам не понимаешь, что натворил!

А рано утром он пришел к Глории в комнату, опустился на колени рядом с кроватью и заплакал, как маленький мальчик, словно это ему разбили сердце.

– Прошлой ночью, – серьезно начала Глория, теребя волосы мужа, – я подумала, что та часть во мне, которую ты любил, которая действительно стоила, чтобы узнать ее лучше, вся гордость, вся страсть куда-то исчезли. Знаю, то, что осталось у меня в душе, будет всегда тебя любить, но не так, как раньше. К прежнему возврата нет.

И все-таки даже тогда Глория понимала, что постепенно все забудется, ведь в жизни всегда так бывает и она не сразу, но потихоньку стирает все ненужное из памяти. С того утра об инциденте больше не упоминали, а глубокую рану, что после него осталась, залечили чуткие руки Энтони. Если здесь и имел место триумф, то все лавры достались неведомой темной силе, ей же перепали плоды победы и извлеченный из нее опыт.

Любовь Глории к независимости, как случается со всеми искренними, имеющими глубокие корни порывами, поначалу была неосознанной. Однако когда Энтони, очарованный своим открытием, обратил внимание жены на эту черту ее характера, она мгновенно приобрела форму чуть ли не официального кодекса. Из слов Глории следовал вывод, что вся ее энергия и жизненная сила направлены на яростное утверждение негативного принципа «На все наплевать!».

«Мне нет дела ни до кого и ни до чего, – заявляла она, – кроме меня самой (и, как следствие, Энтони). Таково правило жизни, а если и нет, я все равно его бы придерживалась. Никто бы и пальцем ради меня не пошевелил, если бы это не доставляло удовольствия, и я не собираюсь что-то делать для этих людей».

Свой страстный монолог Глория произносила, стоя на веранде дома одной из самых очаровательных в Мариэтте дам, а по окончании, коротко вскрикнув, упала в обморок прямо на пол.

Хозяйка дома привела Глорию в чувство и отвезла домой в своей машине. Достойной всяческого уважения Глории пришло в голову, что она ждет ребенка.

Глория лежала внизу на шезлонге. За окном стоял теплый день, лениво лаская поздние розы у колонн веранды.

– Я постоянно думаю только о любви к тебе, – причитала Глория. – И так высоко ценю свое тело, потому что ты находишь его красивым. И вот это мое тело… которое принадлежит тебе… вдруг становится бесформенным и безобразным, это как? Невыносимо! Ах, Энтони, я ведь не боюсь боли…

Он, как мог, утешал жену, но безрезультатно. Глория продолжала стенания:

– А потом я, возможно, раздамся в бедрах, стану бледной, и пропадет вся моя свежесть, и волосы станут тусклыми и ломкими.

Энтони мерил комнату шагами, засунув руки в карманы.

– Ты уверена?

– Ничего не знаю. Ненавижу этих акушеров… или как там их называют. Я собиралась завести ребенка, но не сейчас.

– Ради Бога, только не надо отчаиваться и так сильно переживать.

Рыдания прекратились. Опустившиеся на комнату сумерки принесли умиротворение и немного успокоили Глорию.

– Включи свет, – попросила она умоляющим тоном. – Эти июньские дни такие короткие… в детстве они казались гораздо длиннее.

Загорелись лампочки, и за окном на улице словно опустился синий занавес из тончайшего шелка. Бледность Глории, ее пассивность, теперь уже без тени печали, пробудили в душе Энтони сочувствие.

– Ты хочешь, чтобы я родила ребенка? – вяло спросила она.

– Мне все равно. То есть совершенно безразлично. Если ты родишь ребенка, может быть, я обрадуюсь. Если нет – тоже хорошо.

– Хорошо бы ты принял какое-то решение, в ту или другую сторону!

– Полагаю, решение принимать тебе.

Глория смотрела на него с презрением, не удостаивая ответом.

– Вообразила, что из всех женщин на свете это страшное оскорбление выпало именно на твою долю?

– А хоть бы и так! – сердито выкрикнула Глория. – Для них здесь нет ничего унизительного, потому что только так можно оправдать их существование. Ни для чего другого они просто не годятся. А вот для меня это – действительно оскорбление!

– Послушай, Глория, что бы ты ни решила, я тебя поддержу, только, ради Бога, будь умницей.

– Ах, не читай мне мораль! – простонала она.

Супруги молча обменялись мимолетными полными взаимного раздражения взглядами, после чего Энтони, взяв с полки книгу, рухнул в кресло. Спустя полчаса напряженную тишину в комнате нарушил голос Глории, фимиамом разнесшийся в воздухе:

– Завтра навещу Констанс Мерриам.

– Прекрасно. А я съезжу в Тэрритаун повидаться с дедом.

– Понимаешь, – продолжила Глория, – ведь дело вовсе не в страхе, просто я остаюсь верной себе, ты же понимаешь.

– Понимаю, – согласился Энтони.

Практичные люди

Адам Пэтч, пылающий праведным гневом, направленным против германцев, кормился военными сводками. Стены кабинета были обклеены истыканными булавками картами, а все столы завалены атласами, чтобы они всегда находились под рукой. Здесь же лежали «История мировых войн в фотографиях», официальные бюллетени и «Личные впечатления» военных корреспондентов, а также рядовых Х, У и Z. Секретарь деда Эдвард Шаттлуорт, в свое время практиковавший в ирландской общине в Хобокене в качестве лекаря, исцеляющего все недуги джином, также проникся святым негодованием к врагу. Во время визита Энтони он неоднократно появлялся в кабинете со свежими материалами в руках. Старик с неуемной яростью набрасывался на каждую газету и, вырезав заметки, которые казались наиболее достойными внимания, отправлял их в одну из раздувшихся до невероятных размеров папок.

– Ну и чем же ты занимался все это время? – ласково поинтересовался он. – Ничем? Так я и думал. Все лето собирался к тебе заехать.

– Я писал. Помните, прислал вам очерк, тот самый, что потом продал «Флорентайн» прошлой зимой?

– Очерк? Никакого очерка мне ты не присылал.

– Да нет же, присылал. Мы вместе его обсуждали.

Адам Пэтч только покачал головой:

– Мне ты ничего не присылал. Вероятно, собирался послать, но он так и не дошел до адресата.

– Но, дедушка, вы же его прочли, – уже с раздражением настаивал Энтони. – Прочли и раскритиковали.

И тут старик вдруг вспомнил, но ничем себя не выдал, и только чуть приоткрылся старческий рот, обнажая серые десны. Устремив на Энтони древний как мир взгляд зеленых глаз, он колебался между намерением признать ошибку и желанием ее скрыть.

– Стало быть, занимаешься литературой? – торопливо начал он. – Ну а почему не поехать в Европу и не написать об этих германцах? Напиши что-нибудь стоящее о том, что происходит на