Том 13. Господа Головлевы. Убежище Монрепо - Михаил Салтыков-Щедрин

Но на этом месте речь моя была прервана сильным звонком. Оказалось, что приехал курьер, возвестивший Феденьке, что Иван Михайлыч изволил благополучно возвратиться из Екатерингофа!

Признаюсь, я был даже доволен, что беседа наша так внезапно оборвалась. Надоело.

Первое июня*

— Так ты думаешь, что нужно подтянуть? — спросил я Федю.

— Непременно, mon oncle, — отвечал он уверенно, — это не только личное мое мнение, но и все компетентные люди так думают.

Мы сидели в ресторане Летнего сада и ели. Петербург опустел; не только столоначальники, но и помощники их разъехались по дачам и слетались в город лишь на короткое время по утрам, чтоб не совсем без вреда день прошел. Войска́ ушли в лагерь, установления бездействовали, знакомые куда-то исчезли; во всем доме, где я нанимаю квартиру, из «хороших жильцов» остался только я один, испуганный тем, что дождь с утра до вечера лил как из ведра. Скука была пожирающая; одно развлечение имелось в виду: наблюдать из окон, весело ли бодрствуют дворники.* Оказалось, однако, что и Феденька засел в Петербурге и день-деньской над чем-то корпит, а потом целую ночь напролет докладывает. Очевидно, он не на шутку занялся своей карьерой и решился воспользоваться летним запустением и отсутствием чиновнической конкуренции, чтобы все свои способности лицом показать. Не знаю почему, но при встрече с ним мне вдруг вспомнился Ландсберг, которого имя в эту минуту занимало все умы* и который тоже тщательно холил свою карьеру.

— Ты Ландсберга не знавал? — обратился я к Феденьке.

— К сожалению, знал. Прошлой зимой даже vis-à-vis[90] в кадрили не раз приходилось танцевать.

— Да, вот и он… Все думал, как бы карьеру сделать, — и вдруг…

Клянусь, я сказал это почти бессознательно, нимало не рассчитывая проводить какие-нибудь параллели. Однако ж Феденька обиделся и покраснел.

— Неужели же вы находите какие-нибудь поводы для сравнения? — протестовал он.

— Упаси бог, мой друг! Так… вспомнилось… Все слышишь что-то такое страшное: подтянуть да в бараний рог согнуть — ну, и вспомнилось; а ведь, может быть, и Ландсберг в мечтаниях своих рассчитывал: «Только бы мне с Власовым благополучно сквитаться, а там уж я знаю, что делать — буду подтягивать да подтягивать…»

— К счастию, я не имею надобности в Власовых…

— Ах, нет! ты, пожалуйста, не думай! Я знаю, что ты человек аккуратный… Но Ландсберг — ведь это все-таки не миф. Скажи, пожалуйста, когда ты с ним прошлой зимой vis-à-vis танцевал, разве приходило тебе на мысль, что через два-три месяца этот человек будет судиться, как убийца? Ведь не приходило? а?

— Конечно, не приходило.

— И, наверное, ты вместе с другими находил, что это прекрасный и способный молодой человек, который «пойдет далеко». Признайся, случалось тебе с ним по душе разговаривать? планы насчет величия России строить?

— Признаюсь откровенно: случалось.

— И что́ же?

— Действительно, я находил, что это человек сильной воли, способный и что…

— И что он «подтянет»?

— Да, думал и это.

— Ба! да ты ведь и Юханцева, конечно, знавал?

— Знал и его.

— И тоже считал, что это малый способный?

— Признаюсь… считал.

— И вы втроем: ты, Ландсберг и Юханцев собирались где-нибудь за бутылкой доброго вина (платил Юханцев) и совершенно серьезно рассуждали, что «так нельзя», что «все распушено, ни на что не похоже», что «суды оправдывают», «власти бездействуют», что «надо положить этому предел»… И Ландсберг при этом первый — да, именно он, он первый — припомнил и произнес слово: «подтянуть», а вы с Юханцевым, услыхав это, в восторге воскликнули: oui, Landsberg — c’est l’homme du moment!..[91] Ведь случалось это? да?

— Случалось.

— Посмотри, однако ж, какой, с божьею помощью, оборот! суд-то словно подслушал ваши упреки, взял да ни Юханцева, ни Ландсберга не оправдал!

Все время, покуда я таким образом объяснял свою мысль, Феденька улыбался то иронически, то с явным нетерпением, но, наконец, не выдержал и сказал:

— Прекрасно, прекрасно все это, mon oncle… Но желал бы я знать, с какого повода вы начали этот разговор?

— Да говорю тебе, что просто та́к; светская болтовня — и больше ничего. Теперь все умы Ландсбергом переполнены — ну, и я… Скажи, пожалуйста, он ни в каком комитете не участвовал? По части подания пособий неимущим и сиротам… по части улучшения нравственности… распространения здравых идей… спасения общества от крушения… ну, вообще, какие у вас там комитеты с дамочками заведены?

— Нет, я не встречал его.

— Ну, стало быть, не успел. А помешкай он немного с Власовым или обделай это дельце поаккуратнее… Впрочем, ты, пожалуй, опять подумаешь, что я какие-нибудь параллели провожу. Уверяю тебя, это светский разговор — и больше ничего.

Мы оба на минуту замолчали. К счастию, в эту минуту подали boeuf brasé[92], который был какой-то такой необыкновенный, что даже я, человек от природы неприхотливый, вознегодовал и забыл о «подтягиваниях». Но, к удивлению, Феденька, которого я считал изнеженным и гурме́[93] (я даже удивился, что встретился с ним… в Летнем саду!), не только не возмутился, но преисправно рубил ножом эту обугленную доску и проглатывал один за другим отрубленные куски.

— Действительно, я люблю тонко поесть, — объяснил он мне, — но ежели бы, по обстоятельствам, мне пришлось бы даже в греческой кухмистерской обедать — я и перед этим не отступлю. Все в свое время, mon oncle. Бывают моменты в истории, когда всего нужнее поспешность…

— Послушай! а ведь я, представь себе, думал, что поспешность потребна только блох ловить! — не удержался, прервал я.

— Вы неисправимы, mon oncle. Но будем продолжать. Теперь мне совсем не до того, чтобы задумываться над menu[94]. Я так занят, что бегу в первый попавшийся кабачок и имею в виду одну цель: утолить голод. Коль скоро эта цель достигнута — я доволен. И я уверен, что обед в греческой кухмистерской нимало меня не скомпрометирует, что я и там сумею остаться самим собою. В этом вся сила, mon oncle. Нужно так держать себя, чтоб всегда быть вне подозрений, чтобы всякий, кто бы ни увидел меня — даже в «Афинах», — сказал себе: ежели этот человек пошел обедать в «Афины»*, то это означает, что так нужно, а совсем не то, чтобы он хотел сэкономить двугривенный.

Это было высказано с такою твердостью, с таким почти регуловским геройством*, что я не мог воздержаться, чтоб не воскликнуть:

— Феденька! я тебя уважаю!

— Enfin![95] Но, в таком случае, я могу вам сказать, что ежели вы откинете предвзятые мысли и взглянете на современность трезвыми глазами, то между нынешней молодежью — нашего общества, разумеется — встретите уж много людей вполне деловых и готовых на жертвы. Да ведь и пора за ум взяться — это ясно для всех.

— Ясно?

— Да, всем сделалось ясно, что мы не на розах покоимся. Еще год тому назад мы, может быть, продолжали бы малодушествовать и либеральничать, и разве наиболее мужественный из нас позволил бы себе вопрос: да куда же мы наконец идем? Нынче — все уже поняли и почувствовали. Не только либеральничать, но даже восклицать и делать вопросы представляется уже возмутительным. Не время жаловаться, надо прямо к делу идти: respice finem[96]. Надо разрешать предстоящую задачу без околичностей.

— Гм… проявлять гражданское мужество?

— Нет, и это не так. И мужества не надо. Мужество — это что-то искусственное, напускное; это скорее термин, нежели дело. Мужество есть проявление единичное, предполагающее царствующую кругом трусость. Не надо слов, не надо ни мужества, ни трусости; нужно самое простое, самое обыкновенное, без всяких героических вывертов, без всяких украшений поэзии, исполнение обязанностей — вот и все.

— Вроде того, например, как городовые исполняют: не могим знать, начальство приказывает?

— Ну да, в этом роде… Я не брезглив, и ежели нужно, то отвечу прямо: отчего и не так?

— Гм… так вот ты как… браво!

— Я, mon oncle, не претендую жить в потомстве, окруженный поэтическим ореолом. Мои идеалы более полезны. Я не герой, а простой труженик современности. Коли хотите, и тут есть мужество, но я предпочитаю обходить это выражение, потому что нахожу его сбивающим с толку, опасным.

— Даже опасным?

— Да, и опасным. Потому что, повторяю, с представлением о мужестве всегда как-то соединяется представление об ореолах, а эти ореолы…

— Не согласуются с «не могим знать»? Да, пожалуй, что ты и прав. Человека, у которого в глазах мелькают «ореолы», никак нельзя назвать вполне надежным. Нет-нет да и свернет в сторону: а ну-тка, посмотрим, мол, что́-то об этом предмете в «ореолах» написано? Мне и самому иногда это приходило в голову: поступать так поступать… чтоб без «ореолов»!