Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Зазвонил телефон, но Грейн не стал к нему подходить. «Меня больше нет! — без слов ответил он звонившему. Телефон звонил долго. — Может быть, это Лея? Может быть, это Анна? Пусть обе они меня простят!» Грейн раскрыл чемодан и начал укладывать в него свои вещи. Ему потребовался еще один чемодан, потому что он хотел взять с собой хотя бы немного книг. Грейн сел за стол и написал письмо Лее. Он непременно должен еще успеть в банк. Снова зазвонил телефон, но Грейн твердо решил больше не вступать в разговоры ни с кем в Нью-Йорке. Сегодня, в канун Новолетия, для него начинается новая жизнь.

Грейн заглянул внутрь себя. На сердце у него было тяжело, но лишь потому, что своими поступками он наносил обиды и причинял огорчения другим людям — Лее и, может быть, Анне тоже. Однако самому Грейну не было грустно, сама суть его еврейской души была полна сейчас бодрости и возбуждения — возбуждения азартного игрока, который поставил на кон всё…

5

Он подъехал на такси к автовокзалу и, войдя внутрь, сразу же увидел Эстер. Пассажиров было мало, и Эстер заняла всю переднюю лавку: поставила два чемодана, а на спинку повесила меховую накидку. Эстер была в сером костюме с шерстяным глухим воротником. В ушах у нее были серьги с бриллиантами, доставшиеся ей от матери. Бледная Эстер выглядела великолепно, по-европейски, как будто поездка в Европу сняла с нее американский налет, появившийся за все эти прошедшие годы. Увидев Грейна, Эстер встала и придала лицу такое выражение, как будто собиралась поцеловать его, но ему надо было в это время расплатиться с шофером. После этого Грейн подошел к Эстер, взял ее за обе руки и сказал:

— Ну, это случилось…

— Не могу тебе описать, что со мной произошло в последнюю минуту, — начала Эстер.

— Что произошло? Куда мы едем? Погоди, я спрошу, куда идет следующий автобус.

Грейн ушел и отсутствовал недолго. Он вернулся с двумя билетами.

— В Питсфилд, штат Массачусетс.

— Где это вообще?

— Пошли. Автобус уже ждет.

Он, казалось, сам был немного удивлен. Вот так делается столь важный шаг? Так просто все это происходит? Грейн вынес к автобусу свой багаж, багаж Эстер. Между стен и под крышей автобус выглядел элегантнее и больше, чем снаружи. Автобус был наполовину пуст. Сиденья были накрыты белыми чехлами. Чемоданы шофер засунул куда-то в нутро автобуса. Вещи помельче он положил на верхнюю полку. Не прошло и пяти минут, как автобус тронулся. Эстер подала руку Грейну, он взял ее и держал тихо, как взрослый человек, получивший то, что хотел. Грейн знал, что Эстер сейчас заговорит, но сейчас он был доволен ее молчанием. Он смотрел наружу, в туманный канун Новолетия. Все в нем было наполнено тишиной и пассивностью человека, делающего то, что он обязан делать, и знающего, что иного выхода нет. Эстер сжала своими пальцами его пальцы. Это пожатие женщины, с которой он прожил уже двенадцать лет, обрадовало и взволновало его, как будто их роман только начинался. Было странно и хорошо сидеть рядом с этой полубезумной женщиной, несмотря на все то, что он знал о ней. Грейн пощупал внутренний карман, в котором лежали чеки. «По меньшей мере на два года мы обеспечены, — сказал он себе, — а дальше посмотрим…» Теперь у него было такое чувство, что все произошедшее с ним за последние месяцы было подготовкой к этому эпилогу, высшей точке всех его дум, страстей, конфликтов. «Кто знает, может быть, когда-нибудь мне станет легче вместе с ней вернуться к Богу?..» Он вспомнил, что когда-то слышал рассказ про человека, нечаянно проглотившего иголку. Эта иголка путешествовала по его телу. К нему цеплялись всяческие болезни, и всё из-за иголки… Его, Грейна, страсть к Эстер похожа на эту иголку…

Грейн провожал взглядом каждого человека, каждую машину. Ему как будто было жаль тех, кто остается в городе без большой любви, без романа, переворачивающего все с ног на голову. Например, этот торговый служащий, толкающий перед собой тележку с женскими пальто, и этот полицейский, который стоит и регулирует движение своим жезлом. На тротуаре Грейн заметил раввина, не такого, как можно встретить в Америке, а будто только что сошедшего с борта эмигрантского судна. Это был высокий толстый человек с торчащим животом в шелковом лапсердаке, в чулках и башмаках, в бархатной шляпе, с широкой черной бородой и ужасно толстыми пейсами, которые не свисали вниз, а были обернуты вокруг ушей и походили на наушники, которые надевают зимой, чтобы уберечься от мороза… Эти меховые, черные как смоль пейсы были чем-то, что Грейн успел уже забыть, хотя, когда он их увидел, они показались ему знакомыми… Рядом с раввином шла женщина в кофте. Она выглядела странно маленькой и какой-то ощипанной на фоне своего огромного мужа, как самка павлина рядом с самцом, когда он распускает свой хвост. При них была девочка лет двенадцати, полноватая, с двумя толстыми косами и в башмаках с такими высокими голенищами, какие обычно не увидишь в этих местах. Грейну показалось, что с этой троицы могла бы начаться новая глава еврейской истории — этакий новый праотец Авраам, покинувший свою страну, место своего рождения, отчий дом и начавший все заново в Нью-Йорке как раз в канун Новолетия, словно открыв новый раздел Торы «Лех-леха»…[386] Грейн видел их не более нескольких секунд. Может быть, они только что приехали в Америку? Но откуда? Где могла спастись от нацистов такая семья? Может быть, они где-то прятались? Грейна особенно удивила сила этих троих. Они излучали необычайную мощь. Они несли в себе потенциал новой нации, силу, которой могло хватить на будущие поколения. Из чрева этой матери и ее дочери мог выйти новый народ Израиля. На них лежала печать брутальной веры, слепой веры в еврейство, которая не нуждалась ни в каких доказательствах, ни в каких комментариях. Их вера была сама собой разумеющейся, как тело, как половая принадлежность. Эта вера была полна живых соков… «Готов поклясться, что уже завтра он будет где-нибудь здесь вести общественную молитву в синагоге. Они сразу же находят то, что им нужно: деньги, Тору, синагогу, кошерную еду…»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Грейн сам не мог понять, нравятся ли они ему или нет. Они были ему чужды, как военные, как звери, как скалы — как все те, кто не знает сомнений. «Я никогда не смогу быть таким, как они», — сказал себе Грейн. Во всех своих раздумьях о еврействе он забыл о таких вещах, как мощь, упрямство, жесткость. Такой человек, как этот раввин, способен жизнь отдать ради выполнения какой-нибудь второстепенной заповеди…

— Дорогой, ты это видел? — спросила Эстер.

— Раввина? Да.

— Если есть еще такие евреи, незачем опасаться, что еврейский народ исчезнет, — сказала Эстер, словно читая мысли Грейна. Немного помолчав, она добавила: — Плоткин знает все.

— Откуда?

— Он позвонил, и я ему все рассказала.

— Что он сказал?

— Только хорошее… Он понимает… Хочет, чтобы я ему написала, и он все устроит. Я имею в виду развод. Он сам поедет, куда надо, и решит все вопросы. Я должна буду только подписать бумаги…

— Ну что ж? Пусть так и будет, если он хочет.

Эстер немного помолчала.

— Я ему прямо сказала: мы должны так поступить. Ты бился, как зверь в клетке. Все эти двенадцать лет ты убегал от меня. Но ничего тебе не помогло. Не думай, мой дорогой, что я все воспринимала пассивно. Внутри меня самой тоже шла война. Что мне пришлось пережить, ты никогда не узнаешь. Это знает только Бог. Решение выйти замуж за этого Плоткина едва не стоило мне жизни. У меня было такое чувство, что я взяла и сама вырвала собственное сердце из груди. В прямом смысле этих слов… У нас в имении резали скотину, и резник вырывал из тел животных легкие и печень. Он засовывал руку внутрь и копался там до тех пор, пока не вырывал своими лапами — как это называется на иврите? — «рея», — и потом рассматривал, нет ли в легких дырок…[387] Вот так и я вырвала свое сердце. Как я еще жива, сама не понимаю. Но я не могла… не могла… Какой-то голос кричал во мне день и ночь. И этот голос становился все громче. В Париже он кричал так громко, что я боялась, как бы другие люди тоже его не услышали. Я удивлялась, что соседи не стучат в стену из-за этого непрекращающегося крика. Но это все, конечно, субъективно. По дороге в Италию я ему сказала: «Мистер Плоткин, не получается. Я не могу забыть Грейна». Он выслушал меня и понял, что так и должно быть. Я толком не посмотрела Рима. Я все время лежала в постели. Но тем не менее я не рассчитывала, что ты повернешь дышло назад и пойдешь на попятную. Это какое-то чудо или Бог знает что. Я думала, что мне придется отправиться в сумасшедший дом или повеситься.