Ворон: Полное собрание сочинений - Эдгар Аллан По

на земле, где бы так удобно было следить за временем. Когда с башни раздается: «Двенадцать!» — все остальные часы откликаются в ту же минуту. Так что добрые граждане Вондервоттеймиттиса, восхищаясь своей капустой, гордились своими часами.

Люди, пользующиеся синекурой, всегда окружены большим или меньшим уважением, а так как должность смотрителя колокольни Вондервоттеймиттиса чистейшая синекура, то и лицо, занимающее ее, пользуется величайшим уважением со стороны всего мира. Это главный сановник города, и даже свиньи смотрят на него с почтением. Фалды его сюртука гораздо длиннее, трубка, пряжки, глаза и живот гораздо больше, чем у остальных старейшин города; а подбородок не двойной — тройной!

Я описал счастливое время Вондервоттеймиттиса; как обидно, что такая прекрасная картина не могла сохраниться навеки.

Среди мудрейших обывателей города давно уже ходила поговорка: «Не может явиться ничего доброго из-за холмов», и, кажется, она оказалась пророчеством. Третьего дня, в двенадцать часов без пяти минут, на гребне восточной гряды холмов появился крайне странный предмет. Разумеется, он привлек общее внимание, и каждый из старичков, сидевших в креслах с кожаными подушками, с негодованием устремил один глаз на это явление, не спуская другого с часов в башне.

Было уже без трех минут двенадцать, когда странный предмет приблизился настолько, что старички разглядели молодого человека, очень маленького роста и странного вида. Он спускался с холма так поспешно, что скоро все могли рассмотреть его очень ясно. В самом деле, такого крошечного человека еще не видывали в Вондервоттеймиттисе. У него была смуглая, табачного цвета физиономия, нос крючком, глаза навыкате, большой рот и великолепные зубы, которыми он, кажется, гордился, так как то и дело улыбался до ушей. Ни малейших признаков бороды и усов не было заметно на его лице. Он был без шапки, волосы на голове очень мило закручены на папильотки. Одежду его составляли: черный фрак (из кармана которого высовывался белый платок), черные кашемировые панталоны, черные чулки и неуклюжие бальные башмаки с большими бантами из черных шелковых лент. Он держал под мышкой огромную шля пу, а в другой руке скрипку, которая была впятеро больше его самого. В левой руке у него была золотая табакерка, из которой он то и дело втягивал носом табак с видом величайшего самодовольства, спускаясь при этом вниз по холму самой фантастической походкой, /{а! Было на что посмотреть честным гражданам Вондервоттеймиттиса.

По правде сказать, этот человек, несмотря на свои улыбки, имел весьма дерзкую и зловещую наружность; а когда он явился в городок, странный неуклюжий вид его бальных башмаков возбудил сильные подозрения; и многие из бюргеров, видевших его в тот день, дорого бы дали, чтоб заглянуть под батистовый платок, так нахально высовывавшийся из кармана его фрака. Но сильнее всего возмутило их то обстоятельство, что наглый франт, вытанцовывая то фанданго, то джигу, по-видимому, и в мыслях не имел, что в танце следует соблюдать правильный счет.

Добрые обыватели не успели еще и глазом моргнуть, как этот ферш выкинул «шассе» на одну сторону, «балансе» на другую, а затем, после пируэта и «па-де-зефир», одним прыжком взлетел на башню, где изумленный смотритель курил трубку с мрачным достоинством. Но человечек моментально схватил его за нос, оттаскал, нахлобучил ему свою шляпу до самого подбородка, а затем принялся тузить его своей огромной скрипкой так усердно и звонко, что вы бы подумали — целый полк барабанщиков отбивает чертовскую зарю на башне ратуши Вондервоттеймиттиса.

Бог знает, к какому отчаянному акту мщения подвигло бы жителей это гнусное нападение, если бы теперь не оставалось только полсекунды до двенадцати. Сейчас должен был раздаться бой колокола на башне, и всем жителям необходимо было смотреть на часы. Заметили, однако, что незнакомец в эту самую минуту проделывал с часами что-то такое, чего делать не следовало. Но часы начали бить, и никто не обратил внимания на действия этого чучела, так как всякий считал удары.

— Раз! — пробили часы.

— Раз! — отозвался каждый старичок в каждом кресле Вондервоттеймитиса. «Раз», — отозвались его часы, «раз» — отозвались часы его хозяйки, «раз» ~ отозвались часы его ребят и маленькие позолоченные репетиры на хвостах у кота и свиньи.

— Два! — продолжали часы в башне, и «Два!» повторили все остальные.

— Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! — отбивали большие часы.

— Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять! — повторили все остальные.

— Одиннадцать! — объявили большие.

~ Одиннадцать! -- подтвердили маленькие.

— Двенадцать! — сказали большие.

— Двенадцать! — повторили маленькие довольным тоном и замолкли.

— Двенадцать и есть! — сказали в один голос старички, пряча в карманы свои часики. Но большие часы еще не угомонились.

— Тринадцать! — провозгласили они.

— Дер Тейфель![161] — воскликнули старички, бледнея, роняя трубки и снимая правые ноги с левых колен.

— Дер Тейфель! — простонали они. — Тринадцать! Тринадцать! О боже, тринадцать часов!

Как описать последовавшую затем ужасную сцену? Весь город пришел в самое плачевное смятение.

— Что с моим животом? — заорали все ребята. — Я проголодался за этот час.

— Что с моей капустой? - завизжали все хозяйки — Она совсем разварилась за этот час.

— Что с моей трубкой? — зарычали старички. — Гром и молния, она выкурена за этот час! — И они с бешенством наполнили трубки, откинулись на спинки кресел и запыхтели так неистово, что долина моментально наполнилась густым дымом.

Тем временем все кочны раскраснелись, и точно бес вселился во все, что имело форму часов. Резные фигуры пустились в пляс как оглашенные; каминные часы неистово отбивали тринадцать и так махали и свистели маятниками, что страшно было смотреть. Но что всего хуже, ни кошки, ни свиньи не могли вынести поведения маленьких репетиров, привязанных к их хвостам, и заметались в неистовой злобе, царапаясь и толкаясь, мяукая и визжа, кидаясь прямо в физиономию хозяевам и забираясь под юбки хозяйкам, —- словом, подняли страшнейшую суматоху, какую только может представить себе рассудительный человек. А маленький негодяй на башне, очевидно, и в ус не дул. Он сидел на смотрителе, который лежал кверху брюхом. В зубах негодяй держал веревку от колокола и раскачивал его изо всей силы, поднимая такой звон, что у меня и теперь еще звенит в ушах при одном воспоминании. На коленях его лежала огромная скрипка, и он, простофиля, наяривал на ней обеими руками без всякого склада и лада, воображая будто играет «Джеди О'Фланаган и Падди О’Рафферти»[162].

Видя, что дела приняли такой плачевный оборот, я